Он вернулся на террасу и застал домочадцев в тех же позах, словно это были гипсовые фигуры несчастных жителей Помпеев.
– Может, все-таки пообедаем? – поинтересовался комиссар обыденным тоном.
Не получив ответа, он подумал, что это простительно разве что Раффи, продолжавшему судорожно выстукивать ритм у себя на коленке.
– Может, все-таки пообедаем? – повторил Брунетти громче.
Паола оторвалась от книги и посмотрела на него невидящим взглядом. Она все еще была там, в далеких мирах, где люди изъясняются емкими, законченными предложениями и не поднимают шума из-за пропущенного обеда.
Кьяра открыла глаза, заслонилась рукой от солнца и увидела отца.
– А, ты уже пришел, – сказала она с улыбкой. – Отлично!
Раздражение собрало чемоданы, открыло дверь и, утянув с собой за рукав нетерпение, медленно поплелось к выходу…
Паола положила книгу на парапет разворотом вниз и встала.
– Который час? – спросила она. – Я не слышала твоих шагов.
– Я только что пришел, – сказал Брунетти.
Она подошла к нему, кажется, все еще думая о своем – то ли о том, как ярко светит солнце, то ли о недавно прочитанном. Положила руку ему на предплечье, чмокнула в левое ухо.
– У нас сегодня фриттата [401] с цукини и фаршированная грудка индейки.
– Я отвлекаю тебя от чего-то важного? – поинтересовался Брунетти, указывая взглядом на книгу, лежащую на парапете.
– От правдивости, красоты, элегантной прозы, потрясающей психологической проницательности и блестящих диалогов, – перечислила Паола.
– От Агаты Кристи тебя не оторвать, я знаю, – произнес Брунетти и повернул назад, к кухне.
Паола подхватила книгу, помахала ею у Раффи перед глазами, потом сняла с него наушники и пошевелила губами, словно что-то говоря. Парень не сразу понял, в чем заключается шутка, но потом засмеялся.
– Есть хочу – умираю, – сказал он, когда Паола отодвинулась от него.
Слова, которые она слышала минимум один раз в день с тех пор, как ее сынок научился говорить…
Раффи и Кьяра вошли в кухню следом за матерью и уселись каждый на свое место. Паола открыла духовку и бросила через плечо:
– Спасибо, что накрыла на стол, Кьяра!
Девушка с удивлением глянула на мать, потом на Раффи. Тот помотал головой. Руки у него были сложены на груди, но это не помешало ему указать на отца, прижимающего палец к губам, – жест, который позволил Кьяре без стеснения заявить:
– Ты тратишь столько времени на готовку, мамочка! Хотя бы с этим я могу тебе помочь!
На этот раз Раффи жестом показал «Ну и сильна же ты врать!», но выдавать сестру не стал.
Обед прошел мирно, за беззаботными разговорами, как это бывает, когда все свои и стесняться нечего. Паола спросила сына, приедет ли Сара из Парижа на Пасху, а когда он ответил, что да, поинтересовалась, скучает ли он по ней.
Раффи оторвался от десерта, тыквенного кекса с изюмом, положил вилку на тарелку и прижал руку к сердцу.
– Только о ней и думаю! Жажду увидеть ее, как потерпевший кораблекрушение матрос – парус на горизонте, как заблудившийся в пустыне – живительный источник, как…
– Как голодающий – корку хлеба. Как… – с энтузиазмом подхватила Кьяра, но Паола перебила ее.
– Разве не интересно, – начала она тоном, которым обычно излагала свои теории, – что, выражая сильное стремление к чему-то, мы часто прибегаем к чисто физиологическим терминам? Голод, жажда, физическая безопасность…
– А к чему еще нам стремиться? – спросил Брунетти. – К миру во всем мире?
– Я не об этом, – не сдалась Паола. – Я нахожу занимательным тот факт, что люди используют именно физиологические термины, – не духовные, не интеллектуальные!
– Потому что это происходит здесь и сейчас, – сказала Кьяра. – Ты испытываешь физиологическую потребность: в воде, еде, сне. Ты ощущаешь это!
– Думаю, человек больше страдает от отсутствия свободы или душевного покоя, – высказал свое мнение Брунетти.
Раффи сосредоточился на кексе, словно находил его куда более интересным, чем рассуждения такого рода.
– Физическая боль – это боль настоящая, – заупрямилась Кьяра. – А от разбитого сердца еще никто не умирал.
Паола прижала руку к своему страдающему сердцу, потом перегнулась через стол и взяла за руку мужа.
– Гвидо, мы вырастили дикарку!
«Пора на работу!» – подумал Брунетти. Тем более что встреча с Гриффони была уже назначена.
13
К трем пополудни Клаудиа была на месте. Рослая, белокурая, голубоглазая, своей внешностью она опровергала одно венецианское заблуждение – насчет того, как должны выглядеть неаполитанцы; зато острым умом и проницательностью подтверждала другое, не менее стойкое. День был погожий, поэтому они постояли немного на больничном крыльце, пока Брунетти рассказывал о нападении на Франческу Сантелло и о том, что дал им просмотр видео с камеры наблюдения.
– Ничего, кроме пальто и шарфа? – спросила Гриффони.
– Ничего.
Брунетти шагнул в сторону, остановился, потом развернулся так, чтобы видеть ее лицо, рукой при этом сымитировав колыхание шарфа. Женщина, которая в это время как раз подходила к входу со стороны кампо, странно взглянула на них и скрылась внутри.
– Он просто стоял там и смотрел?
Брунетти кивнул.
– А потом повернулся и перешел по мосту на другую сторону.
Гриффони глянула на ближайший мост, словно пытаясь представить себе эту сцену.
– Пойдем и поговорим с ней?
Брунетти провел свою спутницу через внутренний двор, наполненный тем особым запахом земли, которая вот-вот откроется весеннему обновлению. Пока они шли по территории больницы, он, разрешив ногам следовать по серпантину памяти, рассказал Гриффони то немногое, что знал о потерпевшей: она учится в парижской консерватории, в Венеции – на каникулах и репетирует в театре, благо ее отец принадлежит к местной оперной труппе.
– Она хорошо поет? – спросила Клаудиа.
– Ее отец наверняка так думает.
Брунетти задумался. Между Франческой Сантелло и Флавией Петрелли могла быть какая-то связь. Возможно, но маловероятно. Обе – певицы; с обеими произошла неприятность, хотя в случае с девушкой, надо признать, это слишком мягко сказано. В конце концов он решил высказать свою догадку – хотя бы поймет, как это выглядит со стороны…
– Флавия Петрелли похвалила ее исполнение, и кто-то мог это слышать.
Клаудиа остановилась как вкопанная.
– Пожалуйста, повтори еще раз!
– Один из поклонников синьоры Петрелли, предположительно, приехал следом за ней в Венецию, – медленно произнес Брунетти, подбирая слова. – И забрасывает ее цветами. Это началось в Лондоне, продолжилось в Санкт-Петербурге, а теперь здесь, начиная с премьерного спектакля, цветы в ее костюмерную доставляют охапками. А недавно вечером после спектакля она вернулась в квартиру, в которой временно живет, и обнаружила на пороге огромный букет. Причем парадная дверь дома была закрыта и никто не впускал посторонних.
Комиссар Гриффони потерла щеку, потом запустила пальцы себе в волосы и подергала прядку-другую.
– А пострадавшая девушка? Как, по-твоему, они связаны? Я пока что не понимаю.
Брунетти тоже не понимал. Логичного обоснования, которое любой нашел бы правдоподобным, у него не было. Он зашагал дальше по коридору, Клаудиа – следом за ним. Они прошли мимо больничного бара, едва взглянув на попивающую кофе клиентуру в халатах и шлепанцах.
– И я бы сказала, что посылать кому-то цветы… – Клаудиа повернулась к Брунетти, но, увидев выражение его лица, уточнила: – Ну хорошо, очень много цветов, – совсем не то же самое, что пытаться убить этого человека.
Она попыталась вложить в свои слова иронию, но получился скептицизм.
– Оба эти действия эксцессивны, – не уступил Брунетти.
– По-твоему, одно влечет за собой другое? – спросила Клаудиа тоном, которым на его памяти часто пользовались прокуроры.
