Алина бросила на меня взгляд человека, у которого лопается терпение.
— Эд, ты всегда был таким ревнивым и подозрительным?
— Только сейчас, Алина! Когда в моей жизни появилась ты.
И хоть я произнес это дурашливым тоном, доля правды в моем ответе присутствовала. Алина ведь не просто красивая, а и очень сексапильная девчонка. Мужики на таких облизываются, как голодные волки на овечку.
— Кстати, суббота и воскресенье у нас объявлены рабочими днями.
— Из-за швейцарцев?
— Да. Если они проникнутся к нам доверием, то подпишут договор на поставку каких-то новых суперлекарств. Сделка обещает быть очень выгодной. В отделах шепчутся, что тогда зарплату поднимут в два, если не больше, раза.
— Значит, ради гостей твой шеф разобьется в лепешку. Он не советовался с тобой, кого из ваших самых красивых девочек подложить в постель самому главному швейцарцу? Лично тебе ни на что не намекал?
— Эд, ты больной на всю голову! — вспылила наконец Алина. Гордо выпрямясь, она собралась ретироваться на кухню, но я решил укротить ее праведную ярость древним, как мир, способом — словно подброшенный катапультой, расстался с креслом, нежно сгреб ненаглядную свою подружку в охапку и, преодолевая сопротивление, торопливо понес в спальню.
Тахта-сексодром приняла нас, как взлетно-посадочная полоса — «Мрию» с «Бураном» — я снизу, Алина на мне. Ложе любви отозвалось на наше совместное падение радостным и понимающим скрипом.
* * *
Наверное, мне придется еще раз навестить Платона Платоновича Покамистова, хоть к его предположению, что с Радецким мог свести счеты обманутый муж некоей прекрасной дамы, и Уласевич, и я отнеслись с изрядным скептицизмом. Но, если здраво рассуждать, станет столь уважаемый, уже в сединах человек зря бросаться словами? Прав он или не прав, но мне лично нужно убедиться, стоит ли принимать в расчет эту версию или нет. Опять же, интуиция. Она подсказывала мне, что Покамистов искренен не до конца. Существует то, о чем он предпочитает умалчивать. В конце концов, я позвонил ему и попросил о встрече. Есть, дескать, повод, представляющий для него несомненный интерес.
Встретил меня Платон Платонович радушно. Мягко ожег огнем синих глаз, с которыми удивительно хорошо гармонировало темно-рыжее, цветом даже больше в усердно начищенную медь полыхание бороды.
— На сей раз я к вам как к модному портретисту, — несколько кокетливо произнес я.
— Ох, Эд, не люблю я, когда меня так величают, — на полном серьезе возразил Платон Платонович. — «модный» вовсе не синоним «искусному» или «талантливому», словцо это больше в родстве с таким понятием, как «преходящий». Я себя не переоцениваю, но мне не хотелось бы, чтобы обо мне и моих портретах забыли уже завтра.
— «Модный» — значит, «признанный», — в свою очередь позволил себе не согласиться с Покамистовым я. — К бездарному портретисту очередь не выстроится. Модными были Рембрандт и Тропинин, Рубенс и Боровиковский, Веласкес и Репин. А сейчас модны Шилов в Москве и Покамистов в Киеве.
— Ну, уговорил, — засмеялся Платон Платонович и вдруг заговорщицки наклонился ко мне так близко, что пламя его медной бороды летуче прошлось по моей щеке. Мне даже показалось, что от этой огненной растительности кожа на лице загорячела. — Эд, кофейку?
— А может, коньячку? Я с собой принес.
— Ты похож на змея-искусителя, — раздумчиво произнес Покамистов. — Хорошо, с тобой, именно с тобой, то есть в виде исключения выпью кофе с коньяком. Я, чтоб ты знал, со спиртным завязал не потому, что стал законченным алкоголиком, вовсе нет! Остановиться я умел всегда, и рассудок, тем более профессию, не пропивал никогда. Просто однажды меня осенило: неприятностей от водки больше, чем пользы. Опять-таки, прислушался к покойной Рите: она не переносила моего бражничанья. А какой у тебя коньяк, Эд?
— Армянский. Не бойтесь — не пальё. В фирменном магазине купил.
Пока Платон Платонович колдовал над туркой, я разглядывал портреты — законченные и не очень. Что ж, кистью хозяин владел мастерски и, что немаловажно, умел заглянуть в душу человеку — по крайней мере, обо всех, кого запечатлел холст, можно составить представление. Этот надменен, как екатерининский вельможа, тот чрезвычайно самодоволен — ясно, что выбился из грязи в князи, у третьего — глаза человека, который умеет проходить сухим между капельками дождя.
В мастерской распространился такой умопомрачительный запах, что догадаться, отчего человечество потеряло голову от кофе, никакого труда не составляло. Я вспомнил Уласевича — Платон Платонович вполне мог составить ему конкуренцию в искусстве заваривать этот божественный напиток.
— Я бы с вами дружил только из-за кофе. И как только вы его готовите? Поделитесь секретом, а? — вполне искренне попросил я.
— Только перед смертью, Эд, — отшутился портретист.
— Тогда мне придется ждать долго. Но я не опечален. Ради вас я готов потерпеть!
— Спасибо, Эд. Кстати, варить кофе меня научил один крымский татарин. До депортации он жил в Феодосии. Знаменитый был кафеджи. Признавал кофе, приготовленное на живом огне. Представляешь, каким бы этот кофе был, если у меня сейчас полыхали тутовые дровишки? Знаешь что, Эд, — на лице Покамистова появилось выражение отчаянной решимости, — плесни-ка мне коньячку не в кофе, а в рюмочку! Иногда все-таки стоит сделать себе послабление.
Мне, чего греха таить, понравилась эта его решимость. Втайне я лелеял надежду, что этот голубоглазый бородач разговорится больше обычного, а спиртное, как известно, развязывает языки.
Коньяк был выпит с видимым наслаждением и в буквальном смысле под кофе — закуска отсутствовала.
— Платон Платонович, если не секрет — сколько берете за портрет?
— По-разному, Эд. Но меньше двух тысяч не бывает. Зависит от многого. От размера, например, холста, одиночный это или групповой портрет, сложное у человека лицо или стандартное, сроков, в которые надо уложиться, наконец, от того, насколько у желающего себя увековечить пухлый кошелек. Пишу я, как ты приметил, исключительно маслом. А что?
— Один состоятельный господин желает заказать маститому художнику свой портрет.
— И что он из себя представляет?
— Генеральный директор, или президент, какой-то крупной фармацевтической фирмы. Очень такой нехилый бизнесмен. Денежки у него водятся хорошие.
— Эд, у тебя такие друзья! Современные Саввы Морозовы или братья Терещенко? — изумился Покамистов, разглядывая меня так, будто я предстал перед ним в каком-то новом свете.
— Ошибаетесь! Моя подружка состоит при этом Крезе референтом, только и всего, — поспешил я разочаровать Покамистова.
— Ну, я, в принципе, согласен. Правда, освобожусь от прежних заказов только через месяц. Вот тогда — милости прошу, пусть твой нувориш приходит и докладывает, какую именно парсуну желает иметь. Но возьму с него не меньше, как уже говорил, двух тысяч. Цена в сторону увеличения — да, возможна. Мне же надо посмотреть, кого я буду писать.
— Понял, Платон Платонович, — вырвалось у меня чисто по-военному.
— Эд, а подружка у тебя, небось, смазливенькая? Ну, не сомневаюсь, что это действительно так. Если ты похож на Модеста и в этом — кстати, глаза и подбородок у вас один к одному, то вкус у тебя должен быть хороший. У Модика все бабы, с которыми он крутил, были как на подбор. Погоди, что-то я еще хотел сказать… Но что именно?
— Сейчас вспомните, — я налил по второй.
— Хорош коньячок, ох и хорош! Как в старые добрые времена! Ах, да!.. Радецкий, как ты, тоже балдел от моего кофе. И тоже выпытывал секрет. Так, правда, и не выпытал. И уже, к сожалению, никогда не выпытает.
Все это Покамистов говорил так, будто ему нисколечко не жаль моего дядю. У Георгия Викторовича Уласевича, вспомни он покойного друга, наверняка бы на глаза набежала слеза. Впрочем, не исключаю, что у Платона Платоновича просто другая, твердокаменная, что ли, натура. Но чем-то он все-таки привлекал Модеста Павловича, раз уж они приятельствовали долгие годы.
