Высокие ставки. Рефлекс змеи. Банкир - Френсис Дик

— Ну что ж, — любезно сказал я. — Проеду.

В результате я довез Джинни до школы, выслушав по дороге ее точку зрения на введенную новой директрисой программу обязательного бега трусцой («Все наши груди шлепают вверх и вниз, чертовски неудобно и абсолютно отвратительно выглядит...»), и ее мнение о Найджеле («Папа думает, будто он до того хорош, что без него уже и солнце не встанет, а я бы сказала, что с кобылами он хорошо справляется, они все прямо цветут, а вот что парни вытворяют за его спиной, это никого не касается. Они курят в кормохранилищах, только представьте! Все это сено кругом... А Найджел ничего не видит. Он плохой управляющий...»), и ее взгляд на жизнь вообще («Не могу дождаться, когда вылезу из школьной формы и из общей спальни и буду сама себе хозяйка, и на уроках мне плохо; все кругом перепуталось. Почему так все переменилось? Я привыкла быть счастливой, по крайней мере я не была несчастливой, а нынче мне все больше так кажется. И ведь нет, это не потому, что мама уехала, или не особенно потому, ведь она никогда со мной не сюсюкала, всегда говорила мне, чтоб я закрывала рот, когда ем, и так далее... и вам, наверное, надоело слушать все эти глупости...»).

— Нет, — сказал я искренне. — Не надоело.

— Я даже не красивая, — безнадежно пожаловалась она. — Я могу втягивать щеки, пока плохо не станет, но никогда не буду бледной, и худой, и интересной.

Я окинул взглядом еще по-детски круглое личико, тронутые персиковым пушком щеки и беспокойные глаза.

— Практически никто не бывает красивым в пятнадцать лет, — сказал я. — Слишком рано.

— Что значит — слишком рано?

— Ну, — начал я, — скажем, в двенадцать ты еще ребенок, и плоская, и неразвитая, и так далее, а лет так в семнадцать-восемнадцать ты уже совсем взрослая и созревшая. И только подумай, какие изменения претерпевает за это время твое тело. Внешность, желания, умственный кругозор, все вообще. Так что в пятнадцать, когда пройдено не больше половины пути, еще слишком рано знать точно, на что будет похож конечный продукт. И если тебя это устроит, ты выглядишь сейчас так, будто через год или два станешь красивой, по крайней мере не совсем уж нестерпимо уродливой.

Какое-то время она сидела в непривычном молчании, а потом спросила:

— Зачем вы сегодня приезжали? То есть — кто вы такой? Если можно спросить?

— Конечно, можно. Я что-то вроде советника по финансам. Я работаю в банке.

— А... — Это прозвучало слегка разочарованно, но дальнейших комментариев не последовало, и вскоре она дала мне прозаические и четкие указания, где находится школа.

— Спасибо, что подбросили, — сказала она, вежливо пожимая мне руку, когда мы прощались у автомобиля. — Всегда рад служить.

— И спасибо... — Она поколебалась. — Вообще спасибо.

Я кивнул, и она полушагом, полубегом поспешила присоединиться к группе других девочек, заходящих в здание. На мгновение оглянувшись, она быстро помахала мне рукой, и я ей ответил тем же. Чудесная девочка, думал я, направляя машину домой. Щенок о пяти ногах, а кто им не был в этом возрасте?

Ни умом, ни красотой она еще не выделялась, и ее будущее было чистой песчаной дорожкой, на которой жизнь оставит свои следы.

Год первый: декабрь

«Спортивная жизнь» украсилась броскими заголовками "ОЛИВЕР НОЛЕС, КОРОЛЬ СЭНД-КАСТЛА [2]"; в других ежедневных изданиях новость появилась под менее пышными шапками, но стала ведущей темой на страницах, посвященных скачкам.

«СЭНД-КАСТЛ ПОСТАВЛЕН В СТОЙЛО». «СЭНД-КАСТЛ ОСТАЕТСЯ В БРИТАНИИ».

«СЭНД-КАСТЛ НЕ ПРОДАЕТСЯ ПО ЧАСТЯМ». «СЭНД-КАСТЛ КУПЛЕН ЧАСТНЫМ ЛИЦОМ ЗА ОГРОМНУЮ СУММУ». История в каждом случае излагалась коротко и просто. Один из лучших коней года приобретен владельцем малоизвестного до этого конного завода. «Я очень счастлив, — по общим отзывам, признался Оливер Нолес. Сэнд-Кастл — это находка для британского коневодства».

Стоимость покупки, как говорили все газеты, была «в районе пяти миллионов фунтов», а некоторые добавляли: «финансирование было приватным».

— Что ж, — сказал за обедом Генри, складывая «Спортивную жизнь», немногие из наших ссуд наделали такого шуму.

— Хлопушка, — пробормотал упрямый несогласный директор, по случайности в этот день сидевший рядом со мной.

Генри не услышал; вообще он сегодня был в духе.

— Если один из жеребят примет участие в Дерби, мы отправимся болеть за него всей конторой. Что скажете, Гордон? Пятьдесят человек в открытых автобусах!

Гордон согласился, криво улыбаясь и явно надеясь, что его не заставят на самом деле выполнять свое обещание.

— Сорок кобыл, — мечтательно проговорил Генри, — сорок жеребят...

Определенно один из них должен попасть в Дерби.

— Э-э, — сказал я с апломбом новообращенного. — Сорок жеребят это чересчур. Тридцать пять — и то уже неплохо. Некоторые кобылы «не зацепят», как говорится.

Генри выказал легкую тревогу.

— Это что же, значит, пять или шесть взносов нужно будет вернуть?

Это не повредит программе Нолеса по возмещению ссуды?

Я покачал головой.

— За коня такого калибра, как Сэнд-Кастл, все взносы выплачиваются наперед. Услуги подлежат оплате независимо от результата. Таков порядок в Британии и, разумеется, в Европе. В Америке в ходу система «нет жеребенка — нет взноса», даже за элитных жеребцов. То есть считаются живые жеребята.

Живые, на ножках и сосущие.

Генри расслабился, откинулся на спинку стула и улыбнулся.

— Вы действительно узнали многое, Тим, с тех пор как началась эта история.

— Это увлекает.

Он кивнул.

— Я знаю, это необычно, но что вы скажете насчет непосредственного присмотра за деньгами банка? Будет Нолес возражать, если вы наведаетесь к нему время от времени?

— Не думаю. Не в общих интересах.

— Отлично. Так и поступим. Будете докладывать о течении дел. Должен сказать, что ни одна лошадь никогда не производила на меня такого впечатления, как Сэнд-Кастл в тот день.

Генри так откровенно восхищался жеребцом, что «Эктрин» в конце концов авансировал Оливеру Нолесу три из пяти миллионов, а оставшиеся два внесли частные вкладчики. Анализ семени был великолепен, владелец получил плату, и жеребец стоял во дворике в Хартфордшире рядом с Ротабоем, Летописцем и Длиннохвостым. Декабрь своим чередом подходил к Рождеству, деревья по всему Лондону засверкали лампочками, и по вечерам уныло валил мокрый снег. Повинуясь минутному импульсу, я отправил Кальдеру Джексону открытку с красивыми рельефными малиновками, желая ему всякого добра, и чуть ли не по возвращении с почты получил (на адрес офиса) послание (картинку с лошадью работы Стаббза) с искренней благодарностью и просьбой, если меня это заинтересует, как-нибудь навестить его усадьбу. В таком случае не могу ли я позвонить телефон прилагается.

Я позвонил. Он был приветлив и гораздо более непринужден, чем обычно.

«Подъезжайте», — сказал он, и мы условились на следующее воскресенье. Я сказал Гордону, куда собираюсь. Мы работали над межбанковской ссудой в девять с половиной миллионов на пять дней, которая выдавалась конкуренту, и для этого мало что требовалось сверх нескольких телефонных звонков и простого обещания. Мои волосы почти уже не вставали дыбом от размаха и скорости таких дел, и сам я на днях, заручившись лишь устным согласием Вэла и Генри, выдал семь миллионов ссуды на сорок восемь часов. Штука заключалась в том, чтобы не одалживать на более долгий срок, чем мы сами будем способны занять необходимые фонды:, если проморгаем, нарвемся на риск выплачивать более высокие проценты, чем ползаем по ссуде; процесс, физически ранящий Вэла Фишера. Был в прошлом случай, когда из-за клиента, задержавшего выплату, он должен был занять несколько миллионов на восемнадцать дней под двадцать пять процентов, и он так никогда от этого и не оправился.

Большинство наших сделок не были столь тяжеловесными, и следующей в моей повестке дня стояла просьба ссудить двадцать пять тысяч фунтов человеку, который изобрел корзинку для ненужных бумаг, приспособленную к использованию в автомобилях. Он нуждался в средствах для раскрутки. Я прочитал письмо Гордону, который быстро повернул большой палец книзу.