Ночная радуга - Михайлова Евгения

Мы не могли ни о чем говорить в тот вечер. Кирилл выбирал в интернет-магазине рамку для картины, искал место на стене. Я продолжала записывать то, что увидела и поняла из рассказа Пастухова об истории драматичного усыновления Ильи.

Было уже совсем поздно, когда позвонил Сергей. Я не сразу решилась ему ответить. А когда ответила, услышала:

— Виктория, беда. Убита Анна Золотова. Мама твоя убита, Вика. Крепись, родная. Я заеду за тобой.

Сиротство

У моей мамы темно-зеленые глаза. В кино они иногда кажутся черными. Казались. У моей мамы были темно-зеленые глаза. Они остались только в кино. Анна Золотова была рождена для экрана, это скажет любой оператор или режиссер. Четкие высокие скулы, выразительный нос с трепетными ноздрями, резко очерченный, властный и вызывающий рот. У мамы был стиль, в ней была аристократическая небрежность, рядом с мамой любая другая актриса казалась пошлой кривлякой.

Моя мама была… Это так же невероятно, как тот факт, что я, никогда ее по-настоящему не любившая, вдруг попала в центр безнадежного, больного и горького сиротства. Любовь — это такая странная вещь, которая проявляется не в количестве поцелуев и добрых слов. Она может настигнуть вот так, коварно, выстрелом сзади, когда ничего не вернешь. И не догонишь, чтобы сказать: «Мама, я совсем забыла, мне ведь было так плохо без тебя в детстве. И так хорошо, когда мы с тобой расставались на одной земле. Сейчас я опять в детстве. Даже в младенчестве. Там, где дышала теплом и молоком твоя красивая грудь. Ты все же кормила меня сама, хотя так боялась, что я тебя изуродую. Почему ты не умирала долго, тяжело и некрасиво, давая мне возможность привыкнуть к этому умиранию? Почему ты бросила меня внезапно, демонстративно, трагически? Ты и сейчас трагическая героиня, а не мать».

Когда я смотрела на лицо моей матери, на ее горле еще не застыла и не потемнела кровь. Наша кровь.

Маму увезли. В квартире были полицейские, эксперты. Они искали улики, следы убийцы, проводили оперативный обыск, рылись в маминых документах, вещах, потрошили ее компьютер. Со следователем общался Сергей. Он оградил меня от вопросов, сказал, что до тех пор, пока я сама этого не захочу.

Наконец, все разошлись. Мы с Кириллом впервые взглянули друг на друга.

— Что мне делать? — в полной потерянности спросила я.

— Сейчас бежать, — сказал он. — Мы даже убрать здесь пока не имеем права. Они еще будут искать. А ты еле на ногах стоишь. У тебя на лице сейчас остались одни глаза. Давай уедем домой. Сергей пообщается с адвокатом твоей матери, приедет и расскажет о твоих делах. Пока ничего не нужно. Только одно — примириться с тем, что случилось.

— Домой, — выдохнула я.

Мы ехали сквозь отчаянный, злой и бесконечный дождь поздней осени. Позади мертвая мамина квартира, в которой я выключила ее любимую огромную люстру. Мама очень любила яркий свет. Больше там некого освещать. Впереди мой маяк, мои стены, я туда еду совсем другой. Мы шли по двору, и внезапный порыв ветра чуть не снес меня. Полное впечатление, что мне нечем больше держаться за землю. Как березке, что лежит у ограды выдернутая с корнем. Это я. Это оказалось не словами, не нравственными проповедями. Человек — следующая серия сериала. У него должна быть возможность вернуться к своему началу и пройти в свое продолжение. У меня отныне нет ни начала, ни продолжения. Нет мамы и нет той дочери, которой мама хотела оставить желтый алмаз.

— Сейчас я сварю глинтвейн, — обнял меня в прихожей Кирилл, — ты согреешься, оттаешь, и я расскажу тебе, в чем ты похожа на свою маму, в чем — совсем другая. Я расскажу это со стороны камеры, то есть точно. Это я к тому, что люди не уходят совсем, они остаются в своих близких. Сегодня главное — не думать о том, кто сделал это и почему.

Опять он понял меня без слов.

Мы зажгли везде верхний свет, все бра и настольные лампы. Я выпила большую чашку горячего пряного напитка, посмотрела на свои руки, ноги и бросилась в ванную. Я стояла над мамой на коленях, я трогала ее смерть руками. На мне воздух той квартиры, в нем дыхание убийцы, крик моей мамы, ее последний выдох. В ванной тоже горели все лампы, отражаясь в зеркалах, как звезды в воде. Я развязала пояс халата, мелькнуло отражение моего тела, и я в ужасе прикрыла свою наготу. Это было как молния, как подсказка откуда-то сверху, как страшная догадка. Мама всю свою женскую жизнь ходила по краю опасности. Все ее отношения были напряженными, тяжелыми. Они всегда таили беду. Это одно из самых первых, ярких и устойчивых моих впечатлений: есть тяжкое бремя женственности. Это риск, это наказуемо, это не всем прощается. За это можно расплатиться жизнью.

Я так и не отдала воде налет маминой смерти. Пусть остается на мне, во мне. Пусть разнесет это кровь по моим венам.

Мы с Кириллом прожили эту ночь, ярко освещенную со всех сторон, как в операционной или на съемочной площадке, — под софитами. Все было резким, очевидным и нереальным. Мы ни разу не коснулись друг друга. Он говорил, я слушала. С портрета смотрела мама темно-зелеными глазами. На другой стене мы с Кириллом парили над облаками в своем неземном притяжении.

— Анна Золотова была актрисой-вызовом, — говорил Кирилл. — Все, что было в ней прекрасного, женственного, сильного и разрушающего стереотипы, отталкивающего и опасного, — это проявлялось во время съемки. Так у многих актрис, но не в такой крайней степени. Я бы сказал: она не оставляла для себя, для своей тайны ничего. В ней все было зрелищным, демонстративным, открытым — и гнев, и раздражение, и чувственность, и похоть. В этом особенность ее таланта. Она не имитировала чужие чувства, она не входила в образ, она наполняла любой рисунок собой. Из-за этого ее не любили многие режиссеры. Ей было плевать, что заложено в образе автором, каким бы классиком он ни был. Анна наполняла образ своей гремучей смесью, и от этого рисунок образа и весь сюжет иногда трещали по швам.

— Да, мама была откровенна в эмоциях, — согласилась я. — Зато события своей жизни она держала под замком. Я, наверное, не смогу ответить ни на один вопрос следствия. Я ничего не знаю.

— А ты… — внимательно посмотрел на меня Кирилл. — Ты — тоже вызов, ты на нее похожа и совсем другая. У тебя, как и у нее, яркие и выразительные черты лица, только мягче и красивее, глубокий взгляд, есть непринужденность и стиль. Но главное впечатление от нашей первой встречи: ты прячешь тайну. Свою невероятную, упоительную и пленительную тайну. И глаза твои в тумане этой тайны, и чудесные, зовущие губы прикрыты печатью какого-то обета. Ты вся — запрет и протест против собственного соблазна и женской сути.

— Ты это сказал, — не удивилась я. — Я думала только что о том, что маму убили за какое-то женское преступление. Нет, это и было ее преступлением: она была женщиной, настоящей, сложной и неудобной. Никому не удобной.

— Я уже понял: она в тебе воспитала отношение к собственной женственности как к преступлению. Но сама она жила не так. Анна наслаждалась жизнью, любила рискованные приключения, не отказывалась ни от каких удовольствий. Говорю это тебе, потому что сейчас начнутся разные воспоминания и сплетни. Тебе придется отстраниться, отбросить эмоции. Ты умеешь держать удар, но не умеешь прятать себя от боли. Слишком много в тебе нежности, и в этом главное твое отличие от матери. Нежность уязвима. Ты ее прячешь. Может, только я и знаю, каким кротким бывает твое лицо по утрам после любви. Или я и другие твои мужчины.

— Только не сравнивай меня с богинями Ботичелли, пожалуйста, — попросила я. — Я их потому и возненавидела. Тупые телки с кротким взглядом.

— Как раз хотел сравнить. А кто твой отец?

— Папа тоже был актером. Учился с мамой на одном курсе. Осталось совсем мало его работ. Рано умер. Говорят, зачах в тени успешной жены. Я помню худого мужчину, вечно озабоченного, грустного, молчаливого. Мама рассказывала, что он болел: легкие. Другие мужья мамы были совсем на него не похожи. Уверенные в себе, богатые, хозяева жизни. Но ни один из них не был хозяином моей мамы. Если меня спросят, мог ли кто-то из них убить ее, — я отвечу: все.