Я был уверен, что они поедут на машине Мишке. Она стояла уже с открытым верхом. Я проехал немного дальше по Ратенауштрассе и припарковался так, чтобы видеть в зеркале садовые ворота и «ситроен».
Через полчаса они проехали мимо меня; я заслонился газетой, потом поехал за ними через «Суэцкий канал» [54] к озеру Штолленвёрт. Оно находится на южной окраине города, и вокруг него устроены два клубных пляжа. Фрау Бухендорфф и Мишке отправились на пляж Общества почтовых служащих. Я остановился перед входом. Сколько времени, интересно, сегодня могут провести на пляже молодые влюбленные? Когда я был молодым, на озере Мюггельзее купание растягивалось на несколько часов. Вряд ли это с тех пор кардинально изменилось. Я, правда, еще на Ратенауштрассе смирился с тем, что придется отказаться от купания, однако перспектива просидеть три часа в машине или простоять возле нее побудила меня к поискам другого решения. Виден ли этот пляж с другого берега? Проверить это, во всяком случае, стоило.
Приехав на противоположный берег, я сунул в сумку с пляжными принадлежностями свой «цейссовский» бинокль, унаследованный от отца, кадрового офицера, который проиграл с этим биноклем Первую мировую войну. Я купил входной билет, натянул бермуды, втянул живот и вышел на солнце.
Я выбрал место, с которого хорошо просматривался противоположный пляж. Народу вокруг было полно — люди отдыхали семьями, группами, парочками и поодиночке. Многие загорали топлес, и даже некоторые матроны отважились обнажить бюсты.
Когда я достал из сумки бинокль, на меня с разных сторон устремились осуждающие взгляды. Я направлял бинокль то на деревья, то на немногочисленных чаек, то на пластиковую утку, качавшуюся на волнах. «Надо было захватить с собой орнитологический атлас, — подумал я, — он бы, возможно, примирил возмущенную общественность с моим биноклем». Мне на несколько секунд удалось взять на прицел противоположный пляж. Расстояние вполне позволяло мне наблюдать за моей парочкой. Но мне не дали такой возможности.
— Как вам не стыдно! — возмутился какой-то отец семейства, живот и груди которого напоминали убежавшее из кастрюли тесто. Если бы мне кого-то и захотелось рассматривать, то уж во всяком случае не его и не его жену, тем более в бинокль. — Если вы немедленно не прекратите это безобразие, я вам разобью бинокль! Старый кобель!
Это был какой-то театр абсурда: мужчины вокруг в буквальном смысле не знали, куда глаза девать, — одни, чтобы увидеть как можно больше, другие наоборот — чтобы не увидеть лишнего, и я не рискую показаться старомодным, предположив, что женщины знают, что делают. И вот прихожу я, которого все это не интересует, — не то чтобы вообще, но во всяком случае сейчас мне совсем не до женских прелестей, у меня в голове только мое расследование; и именно меня подозревают, изобличают, обвиняют и упрекают в похотливости.
Таких людей нужно бить их же оружием.
— Это вам должно быть стыдно! При ваших формах вам не следовало бы загорать топлес, — ответил я и сунул бинокль в сумку. Кроме того, я встал, и он, увидев, что я выше его на голову, ограничился почти беззвучным ворчанием.
Я прыгнул в воду и поплыл на другой берег. Выходить из воды я не стал: фрау Бухендорфф и Мишке расположились на самом берегу, под палящим солнцем. Мишке как раз открывал бутылку красного вина. Это давало мне по крайней мере час времени. Я поплыл обратно. Мой оппонент, уже в гавайской рубашке, решал с женой кроссворд и больше ко мне не приставал. Я купил себе жареную колбаску с горчицей и картофелем фри и принялся читать свою газету.
Через час я уже поджидал их в машине на другом берегу. Но они появились у турникета только в шесть часов. Тоненькие ножки Мишке покраснели. Фрау Бухендорфф шла с распущенными волосами до плеч; ее голубое шелковое платье оттеняло загар. Они поехали к ней на Ратенауштрассе. Когда они вновь вышли из дома, на ней были короткие брючки в довольно смелую клетку и черный комбинированный кожано-вязаный пуловер, а на Мишке светлый льняной костюм. В нескольких шагах от дома они вошли в отель «Штайген-бергер» и направились в бар. Я терся в холле, пока не увидел, как они идут со своими бокалами от стойки бара в зал ресторана. Тогда я тоже пошел в бар и заказал «Aviateur». Бармен удивленно уставился на меня, я объяснил ему состав коктейля, и он небрежно кивнул. Мы разговорились.
— Представляете, как нам повезло! — сказал он. — Только что здесь была парочка, хотят поужинать в ресторане. Так вот, у него из бумажника выпала визитка, прямо мне на стойку. Он, правда, сразу же сунул ее обратно, но я успел прочесть, что там было написано: «Inspecteur de bonne table». [55] Мишленовец! [56] Один из тех, что составляют гид. У нас, конечно, хороший ресторан, но я на всякий случай сразу же сказал про него метрдотелю, так что этой парочке обеспечено сегодня такое обслуживание и такая еда, какие им, наверное, и не снились.
— А вам обеспечены две звездочки или на худой конец три скрещенных вилочки и ложечки?
— Будем надеяться!
«Inspecteur de bonne table»… Черт побери! Сомневаюсь, что удостоверения подобного рода в самом деле существуют. Богатая фантазия Мишке меня поразила не на шутку. В то же время мне стало как-то не по себе от этого маленького фокуса. Да и состояние немецкой гастрономии навело меня на печальные размышления. Вот, значит, к каким средствам уже нужно прибегать, чтобы добиться приличного обслуживания?..
На сегодня я мог со спокойной душой закончить слежку. Мои подопечные отправятся после последней рюмки кальвадоса к фрау Бухендорфф или поедут к Мишке в Гейдельберг. Завтра утром, во время своей ранней воскресной прогулки до церкви Христа, я увижу перед домом фрау Бухендорфф на Ратенауштрассе либо обе машины, либо только ее машину, либо ни одной.
Я вернулся домой, накормил кота кошачьими консервами, а себя — равиоли и лег спать. Перед сном я еще немного почитал «Зеленого Генриха» и, засыпая, подумал, как хорошо было бы очутиться на Цюрихском озере.
18
«Нечистота мира»
В воскресенье утром я сам себе организовал чай и сливочное печенье в постель и принялся размышлять. Я был уверен: Мишке и есть тот, кого я искал. Он во всех отношениях отвечал сложившемуся у меня представлению о преступнике: он был и игрок, и технарь-кудесник, и шутник, а его склонность к жульничеству довершала картину. В качестве сотрудника РВЦ он имел возможность внедряться в информационные системы предприятий, а в качестве друга фрау Бухендорфф — мотив выбрать для этого именно РХЗ. Повышение жалованья директорских секретарш было анонимным подарком подруге.
Одних этих фактов, если дело дойдет суда, конечно, будет недостаточно. И тем не менее для меня они были настолько убедительны, что я думал уже не о том, он ли это действительно, а о том, как мне его изобличить.
Очная ставка, в надежде на то, что он под тяжестью обвинений сломается? Смешно! Устроить ему новую ловушку, вместе с Эльмюллером и Томасом, на этот раз уже с конкретным прицелом и более тщательно подготовленную? Во-первых, у меня не было уверенности в том, что это даст положительный результат, а во-вторых, я хотел провести поединок с Мишке сам и собственными средствами. Это дело оказалось одним из тех, которые пробуждают мой личный интерес. На сей раз этот интерес был, может даже, слишком личным. Во мне росло какое-то нездоровое чувство — смесь профессионального честолюбия, уважения к противнику, глухой ревности, классического азарта охотника, преследующего дичь, зависти к молодости Мишке. Я знаю, это все — «нечистота мира», которой неподвластны лишь святые, если не считать фанатиков, полагающих, что они тоже ей неподвластны. Но меня она иногда угнетает. Поскольку мало кто признается себе, что заражен ею, я начинаю думать, что один страдаю от этого недуга. Когда я учился в Берлинском университете, мой учитель, Карл Шмитт, излагал нам теорию, проводящую четкую границу между личными и политическими врагами, и все признавали его правоту и находили в этом оправдание своему антисемитизму. Меня уже тогда мучил вопрос: может, другие не выносят нечистоты своих чувств и стремятся прикрыть, приукрасить их? И может, моя способность проводить четкую границу между чувством и делом просто недоразвита?
