Тайны дубовой аллеи - Фелл Дж. В.

Это было так странно: они в этой огненной каше все еще живы, а где-то далеко, в мирном отечестве, в своем родном имении человек вдруг взял и умер. Еще и по доброй воле – застрелился из охотничьего ружья. Разве не дурость? Тогда все удивлялись, приставали к Веттели: «А правда, что твой отец?.. Ну надо же! Чего только не бывает на свете!»

Он не очень горько скорбел тогда. Даже скорее вообще не скорбел, только удивлялся вместе со всеми. Каждый день рядом гибли люди, ставшие по-настоящему близкими, а отца он почти не знал. До пяти лет погибшую при родах мать заменяли няня и гувернантка, потом были частный пансион для мальчиков и школа в Эрчестере. Оттуда они, шестнадцатилетние, – золотая молодежь, цвет и надежда нации, изысканные, элегантные, иронично-остроумные, эстетствующие юноши – строем ушли на фронт воодушевлять и вести за собой войска.

Спустя полтора года из целого выпуска в живых остался один Норберт Веттели. Сидел среди развалин насандрийского казначейства, на обломке статуи чужого бога, читал сухие строчки официального уведомления о смерти и пытался разбудить хоть какие-то чувства в своей душе. Вспоминал, как в раннем детстве гувернантка каждое утро за руку вводила его в отцовский кабинет – здороваться и потом, вечером, прощаться. Кабинет казался тесным и мрачным, в нем царствовал огромный диван, обтянутый черной кожей.

Диван напоминал злого водяного зверя, маленький Берти его опасался. Хозяина кабинета он тоже опасался, говорил с ним тихо и учтиво, как с чужим, и старался скорее ускользнуть. Иногда, если мисс Гладстоун докладывала, что «сегодня наш мальчик вел себя на удивление сносно», отец проводил ладонью по его щеке. У него была жесткая, всегда холодная рука.

Месяца через четыре пришло еще одно официальное письмо, от адвокатов, о том, что родовое имение Анстетт-Холл ушло с молотка со всем имуществом: отец застрелился из-за карточных долгов, он был полностью разорен. Это известие лорд Анстетт воспринял еще более равнодушно, он вообще не понимал, каким боком его касаются все эти имущественные дела, почему они должны вызывать у него интерес, ведь его самого совсем скоро не станет на этом свете.

Но прошло еще несколько лет – поневоле пришлось понять.

…Жизнь в казарме была вольная и буйная. Сто тридцать восемь головорезов, не страшащихся ни божьего гнева, ни городских властей, собрались под одной казенной крышей. Они пили, буянили, портили военное имущество и дурно влияли на курсантов. Бедный начальник училища, пожилой полковник Коберн, за всю свою долгую жизнь так и не узнавший настоящей войны, был в ужасе, но поделать ничего не мог. Фронтовики соглашались подчиняться семерым офицерам, разделившим с ними кров, и в их присутствии даже бранились тише обычного. Пожалуй, они сумели бы навести порядок в казарме, но зачем себя утруждать? Война кончилась, а без нее жизнь утратила привычный смысл.

Еще не научившись заглядывать в отдаленное будущее, Веттели пока желал только одного: уйти из казармы. Он устал, постоянно ныли старые раны, он чувствовал себя старым и нездоровым, а на бирже ему каждый раз говорили: «Увы, для этой должности вы слишком молоды. Но не огорчайтесь, какие ваши годы, все еще впереди…»

С работой в городе была беда. Примкнуть к очереди из фронтовиков несколько раз пытался и Веттели, но рядом стояли здоровенные мужики из числа уволенных портовых рабочих, фабричных грузчиков и заводских молотобойцев. При таком богатом выборе хозяева даже глядеть не хотели на бледного и худосочного юношу аристократичной внешности, которую плохо скрывал поношенный офицерский мундир без шевронов.

Да, со знаками отличия «условно демобилизованным» пришлось расстаться, всем до единого. По крайней мере половина из них (Веттели в том числе) хотели бы остаться на службе – кто любил это дело, кто привык, а большинству просто некуда было податься. Но так уж удивительно совпало, что каждому из ста тридцати восьми довелось участвовать в двухлетней осаде неприступной такхеметской крепости Кафьот. Что-то странное творилось там, недоброе, из разряда тех явлений, о которых не говорят после заката, да и вообще стараются лишний раз не вспоминать. Приказ командования был однозначен: уволить всех непосредственных участников Кафьотской осады, в каких бы ни состояли званиях и чинах, и впредь на службу не принимать не только самих, но и потомков их до третьего колена.

Вот и осталось капитану Веттели обивать порог трудовой биржи, а в промежутках собирать на туманных городских улицах желтые блестящие грибы. Бессмысленная, тоскливая жизнь – зачем она нужна?

Пятый день он думал о… нет, не о самоубийстве, конечно. Это было бы недопустимой глупостью, – выжить в стольких боях, а потом последовать дурному примеру почти незнакомого отца.

Веттели думал об отъезде. Куда? Да какая разница! Лишь бы подальше от казармы с ее буйными обитателями, от Баргейта с его странными холодными туманами, дающими знаменитым столичным сто очков форы, от Старого Света, измученного войной, от цивилизации вообще. Скопить денег на билет, а может, записаться в команду, если повезет, или, в конце концов, ограбить кого, сесть на океанский корабль, а дальше… А дальше ни о чем думать не придется, потому что в пути он наверняка умрет, ведь на море его всегда тошнит.

Последняя мысль Веттели особенно успокаивала.

Нет, он пока еще ничего не решил окончательно и время от времени переключался с дорожных планов на другие мысли: о том, что урожай сегодня неплох; что желтые и красные кленовые листья, распластавшиеся по мокрой мостовой, напоминают картины модных живописцев, и это очень красиво, жаль, некому показать, потому что в казарме мало кто интересуется такими вещами; что если как-то продержаться этот год, то летом можно будет записаться в университет, вроде бы правительство готово оплатить фронтовикам первые два семестра обучения… Так думал капитан Веттели, но ноги сами, без участия разума, влекли его в припортовые кварталы, где между серыми стенами домов уже проглядывали размытые туманом очертания корабельных мачт.

…Именно там, неподалеку от порта, возле открытой двери кондитерской, под кованым трехрогим фонарем и произошла встреча, изменившая наконец его тоскливую и бессмысленную жизнь.

Он как раз стоял у фонаря, ловил носом волну теплого, наполненного ароматом корицы воздуха, идущего от раскрытой двери, и мучительно решал: разориться на горячую булочку или ограничиться казенным обедом, который был давно, и ужином, который наступит нескоро? Разум говорил: булочка с корицей – это роскошь, без которой вполне можно обойтись, тем более что сегодня еще предстоит непременно потратиться на теплые носки, иначе завтра он без них точно простудится. Но желудок требовал свое, ему не было никакого дела до носков. Неизвестно, сколько бы еще лорд Анстетт терзался булочно-носочными противоречиями и чем бы решился вопрос, но тут его окликнули. Голос был хорошо знакомым, а интонация оживленной до развязности:

– Ба-а! Капитан Веттели! Какая встреча! Не знал, что вы до сих пор торчите в Баргейте! Здесь никого из наших не осталось, все разъехались по домам… Ах да! Забыл, что вам больше некуда податься! Как, хорошо ли устроились? Или все еще в казармах? Что-то бледный у вас вид, капитан, можно подумать, вас чепиди [1] покусала! Что вы с собой сделали?

В довершение этой бесцеремонной речи Веттели дружески хлопнули по плечу. Да, это тоже была забавная примета мирного времени. Прежде лейтенант Токслей, а это был именно он, не позволил бы себе обратиться к своему капитану столь вольно, тем более что они никогда даже не приятельствовали. Их отношения оставались доброжелательно-официальными – сказывалась почти десятилетняя разница в летах, да и Веттели, будучи несколько замкнутым по характеру, предпочитал старых школьных друзей новым армейским и к сближению не стремился.

Но если бы его попросили назвать лучшего из своих офицеров, он бы не задумываясь остановил выбор на Фердинанде Токслее.