Архивных сведений не имеется - Гладкий Виталий Дмитриевич

Макларен, нескладный, угловатый малый с хитрыми глазами-пуговками на неподвижном узколобом лице, встретил хозяина сдержанно.

– Хелло, Макларен! – крепко сжал руку своего агента Свенсон. – Как успехи?

– Так себе, мистер Свенсон, – потупился Макларен, хмуря невыразительные жидкие брови. – С прошлого охотничьего сезона осталось кое-что, а как будет в эту зиму – трудно сказать.

– Товаров мало?

– Товары есть. Вполне достаточно. Но… – Макларен, поджав полные обветренные губы, заколебался.

– Что – "но"?

– Закупочные цены… пришлось повысить… Простите, мистер Свенсон, я не согласовал с вами… – Макларен виновато посмотрел на Свенсона и отвел глаза в сторону, видимо, боялся нагоняя, а то и зуботычины – хозяин со своими агентами был крут и скор на расправу, при которой все средства были хороши.

– Ну-ну, Макларен, – благодушно потрепал его по плечу Свенсон. – Ты поступил правильно. Только – в разумных пределах…

– Конечно, мистер Свенсон! – воспрянул духом Макларен и заулыбался, отчего его перебитый нос – до службы у Олафа он был в одном из боксерских залов Филадельфии "мальчиком для битья" – смешно зашевелился.

– Хорошо. Веди, показывай, – и Свенсон, размашисто ступая, пошел впереди Макларена к складу…

После того, как тюки с пушниной заняли свои места в трюме шхуны, Макларен пригласил Свенсона отобедать. Хозяин принял приглашение, и вскоре, поднагрузившись под самую завязку не претендующими на особый изыск, но хорошо, со вкусом приготовленными кушаньями, которые состряпала жена агента, худенькая опрятная чукчанка с простодушным детским личиком, прилег немного отдохнуть на узком диванчике в просторной светлой избе Макларена.

Но отдохнуть так и не пришлось – в избу, невзирая на уговоры Макларена, решительно вошел худощавый человек с бледным лицом в редких веснушках.

– Здравствуйте, мистер Свенсон, – приветствовал он Олафа на чистейшем английском языке, кольнув американца своими непроницаемо-коричневыми глазами, в глубине которых таились льдинки настороженности.

– С кем имею честь, черт побери? – выругался в ответ Свенсон, который уже успел прикорнуть.

– Ротмистр Кукольников, – слегка склонил голову незваный гость.

– Что вам нужно? – бесцеремонно спросил Свенсон. Он до смерти не любил русскую привычку сыпать извинениями, любезностями и прочими интеллигентскими вывертами там, где требовались краткость и полная ясность в духе истинно американского практицизма.

– Мне нужно как можно скорее оказаться по ту сторону пролива, – неожиданно для Свенсона не стал словоблудить русский.

Это понравилось американцу, но раздражение, вызванное внезапным и нахальным вторжением русского в спальню Макларена, все еще не улеглось.

– А мне какое до этого дело?! – буркнул Олаф.

– Прошу, – протянул ему ротмистр сложенный вчетверо листок плотной белоснежной бумаги с ясно различимыми водяными знаками, немного потертый на сгибах.

Подозрительно поглядывая на него, Свенсон начал читать:

– Подателю сего… Так… Так… М-да… Оказывать… помощь и поддержку. Подпись – Колдуэлл, консул Соединенных Штатов Америки, 10 января 1920 года, Владивосток…

– М-да… – Свенсон вернул бумагу ротмистру. – И все же я сомневаюсь, смогу ли быть вам полезен в этом вопросе…

– Понимаю ваши сомнения. Вы коммерсант, мистер Свенсон, и вас больше удовлетворят иные верительные грамоты, – слегка растянул губы в снисходительной улыбке Кукольников. – Сколько?

Нет, русский определенно начинал нравиться Свенсону – какая хватка! Но он не был бы Гризли Олаф, как его прозвали друзья за буйный и противоречивый нрав, а также за недюжинную силу, чтобы не покуражиться всласть над этим чересчур самонадеянным и спесивым русским ротмистром, который неизвестно за какие заслуги попал в милость к самому Колдуэллу. И американец, не моргнув глазом, заломил такую цену, что стоящий за спиной русского Макларен поперхнулся от изумления.

– Согласен, – спокойно сказал в ответ Кукольников, и вынул из внутреннего кармана чековую книжку… – Чек на отделение Американского банка в Харбине вас устроит?

– Вполне… – остолбеневший Свенсон был смят, раздавлен этим невозмутимым решительным русским…

Баркас подрыгивал на волнах, словно застоявшийся скакун, матросы с трудом удерживали его возле берега. Свенсон отдавал последние указания Макларену и с любопытством поглядывал на Кукольникова, одетого в новую парку, расшитую бисером. Ротмистр прощался с каюром и миловидной чукчанкой, которые приехали вместе с ним. Каюр – это был Ульвургын – стоял чуть в стороне, хмурый и какой-то растерянный. Молодая чукчанка, его дочь Вуквуна, что-то тихо лепетала прямому, сдержанному Кукольникову, преданно заглядывая ему в глаза. Ротмистр отвечал односложно, явно нехотя, с нетерпением ожидая, когда Свенсон подаст знак к посадке в баркас.

Неожиданно он резко отстранил Вуквуну и подошел к Олафу.

– Мистер Свенсон! – лицо Кукольникова странно подергивалось, глаза блестели от с трудом сдерживаемого внутреннего волнения, как показалось американцу. – Мне нужна банка спирта и плиток тридцать чая. Я заплачу, сколько вы скажете.

– Конечно, конечно, мистер Кукольников, – расплылся в улыбке Свенсон. – Понимаю, понимаю… – подмигнул ротмистру. – Чертовски хороша эта туземка… – заржал. – С чем вас и поздравляю. Макларен, ты слышал? Принеси-ка сюда все, что просит мистер Кукольников. – Кстати… – покопался в кармане меховой тужурки, вынул оттуда разноцветные красивые бусы из разноцветного стекла и протянул их ротмистру. – Возьмите. Туземки от этих безделушек без ума… Нет, нет, какие деньги? Это мой подарок…

Шхуна, затарахтев мотором, медленно развернулась, вышла из залива и взяла курс в открытое море. Кукольников, вцепившись побелевшими от напряжения руками в фальшборт, пожирал глазами удаляющийся берег. Свенсон, который хотел было пригласить ротмистра в свою каюту, застыл с открытым ртом – столько тоски и обреченности выражало перекошенное, до синевы бледное из-за ранних сумерек лицо его пассажира.

Едва фактория скрылась из виду, Ульвургын резко остановил нарты. Молча достал банку со спиртом и плитки чая; которые ему всучил Кукольников, и зашвырнул все это богатство в сугроб без малейшего сожаления и даже без злости, как могло показаться со стороны. Туда же последовали и бусы, которые каюр сорвал с шеи рыдающей Вуквуны.

– Хак! Хак! – закричал Ульвургын, на ходу запрыгивая в нарты. – Ра-а! Хак!

Вскоре разгулявшаяся поземка замела следы от полозьев, перечеркнула их острыми лезвиями сугробов. Уже не видимое в сумерках море вздыхало шумно и мерно.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Октябрь 1930 года выдался в Ленинграде на удивление теплым и сухим. Поутру редкие облака медленно выплывали из-за горизонта со стороны Финского залива, собирались в плотный бугристый вал, и казалось, что привычного для этой поры дождевого ненастья не миновать; но к обеду по-осеннему неяркое солнце превращалось из тусклой никелированной десятикопеечной монетки в тщательно начищенный медный пятак, тучи как-то незаметно, исподволь опускались все ниже и ниже к свинцово-серой глади залива, растворялись в нем, от чего он светлел, голубел и, в конечном итоге, трудно становилось отличать линию соприкосновения двух стихий – воздушной и водной.

В такой вот день, где-то около трех часов пополудни, старый дребезжащий трамвай, несмотря на свой почтенный возраст, лихо подкатил к конечной остановке, расположенной на самой что ни на есть окраине Ленинграда и, коротко звякнув, остановился. Единственный пассажир, любезно распрощавшись с кондуктором, молодящейся девицей лет под тридцать в вязаной фуфайке, спрыгнул со ступенек трамвая на щербатую брусчатку и зашагал по узкой улочке вдоль уже тронутых холодным дыханием осени палисадников.

Кондукторша долго провожала его взглядом, чему-то улыбаясь, затем вздохнула с явным сожалением и, вынув бутерброд с сыром, принялась задумчиво жевать, углубившись в свои мысли.