Подземные дворцы Кощея (Повести) - Маципуло Эдуард

Утром майор перекинулся двумя словами с Кощеевым, но разговаривать с ним не захотел. Да и о чем бы они говорили?

Уехала с майором и Кошкина. Попрощалась издали со всеми, помахала рукой.

Мотькин обиженно сплюнул:

— Хоть бы в щечку чмокнула. Фифа. Гигиена Ивановна. А? Кеш?

— Брось, Мотькин. — Кощеев хмуро взглянул на него. — Ты ведь тоже теплой жизни ищешь?

Часть II

Самурайские хитрости

— Важное дело, видать, непростое у них, — рассуждал старшина, — если политический деятель по сопкам как козел скачет. Приказано оберегать их от диверсантов и смертников. Вот и оберегай их, ефрейтор Зацепин. Походи с ними по местности с недельку. Командовать — не командуй, но гляди, чтобы на рожон не лезли. Даю тебе на помощь двух бойцов — Мотькина и Кощеева. Разговор у них с делегатами получается. Больно понравились они мирноделегатам.

Польщенный Мотькин хохотнул:

— Понравились, как лапоть дворняге. Чем больнее пинает, тем любовь горячее. Я ж тогда деда носом о гаечный ключ пошоркал, чтоб, значит, не шебутился.

Зацепин перестал улыбаться.

— А вдруг он зло на тебя затаил? Вдруг хочет заманить тебя в тихое место и кокнуть без зрителей? Мы же не знаем, что в голове у твоего деда? Да и партия его буржуйская. Разве можно буржуям верить?

— У них миссия, — сказал старшина. — Так что оберегай их спокойно, ефрейтор Зацепин. И другого ничего не выдумывай.

— Слушаюсь, товарищ старшина. Сухой паек брать?

— Они говорят: не надо. Мол, полная машина продовольствия. Но на всякий случай возьмите. Не понадобится — привезете обратно. Почем зря не расходуйте провизию. Помните, как она дается мирному населению на той стороне…

Перед отбытием из лагеря шеньши Чень залез на чурбан и произнес речь в жестяной рупор. По-русски говорил плохо, ни одного слова правильно. Казалось, он любуется тем, с какой чудовищной фантазией уродует чужую речь. Солдаты с трудом разобрали, что Чень любит русскую армию и что мирная делегация, которую он возглавляет исключительно из гуманных побуждений, уговаривает отдельных японских смертников, которые до сих пор прячутся в руинах, сдаться в плен. Потом перешел на китайский язык. Маньчжурский японец и интеллигент Хакода взял из рук рупор, перевел на правильный русский:

— В годы мрака мы сумели сохранить в себе чувство свободы. Теперь нет сил, которые бы вновь смогли бросить нас в грязь позора, в болото насилия, в океан невежества. Десять тысяч лет дружбе великого Китая и СССР!

Солдаты и мирноделегаты кричали «ура». Старшина и Чень долго обнимались и похлопывали друг друга по спине.

Мирная делегация имела две легковушки — уже знакомую бойцам старую горбунью на мотоциклетных колесах («кляво» французского производства) и роскошную, сверкающую черной эмалью и хромом «эмку» (а точнее, «датсун» — японского производства). Старушку «кляво» обслуживал Дау Чунь, высокий широкоплечий китаец лет сорока. Глядя на него, даже непроницательный человек подумает о сильной воле и суровой нравственной чистоте. Правда, Хакода ни на грош не ценил моральные качества шофера Дау и рассказал в первый же день Зацепину, что этот китаец — партизан и солдат с семнадцати лет — дал слово не жениться, пока не научится грамоте. Грамоте до сих пор не научился, времени не было, и слово держит.

Шофером на «датсуне» был тот самый тощий китаец в грязной куртке на завязках вместо пуговиц, который так ловко и умело заламывал Кощееву руку. Когда был «на людях», то перед всеми заискивал, и с изможденного, вечно чумазого лица его не сходила ликующая улыбка. В одиночестве же становился угрюмым. При господине Чене исполнял обязанности слуги, шофера и телохранителя одновременно, Лю Домин — было полное его имя, но мирные делегаты ограничивались междометиями, когда нужно было его позвать, или в лучшем случае называли «Домин».

Оба шофера по-русски — ни бельмеса. Даже матерных слов не знали, обычно в первую очередь перенимаемых местным населением. «Презирают, — объяснил такой феномен Кощеев. — Макаки проклятые».

Увидев Кощеева в лагере, Лю Домин подбежал к нему, упал на колени и начал кланяться. Кощеев оторопело смотрел на него. Вокруг них собрались солдаты.

Подошел Хакода, прислушался к выкрикам китайца.

— Домин просит, чтобы вы его наказали, — невозмутимо, как всегда, произнес японец. — За непочтительное обращение с вами вчера.

Кощеев попытался поднять шофера с колен, но тот вырывался и снова падал, отвешивая торопливые поклоны.

— Он говорит, что достоин смерти и готов принять ее, — продолжал Хакода.

На шум прибежал старшина. Разобравшись, в чем дело, приказал бойцам отнести шофера в машину. Нескладный, какой-то узловатый и колючий, Лю оказался к тому же и очень сильным. Едва не сбил с ног тяжеловеса Поляницу, отчаянно вырываясь из его рук. И только строгий голос Ченя заставил его образумиться.

— Интересная компания, — сказал старшина Зацепину. — Так что смотри в оба, Костя. — И с нежностью погладил ладонью по радиатору «датсуна». — Добротная машинешка, и уход за ней хороший… Каких же денег она стоит, а, Зацепин?

Старшина держал в себе тайную и завистливую любовь к автоделу и бронетанковым силам. И только изредка она вырывалась наружу…

В четырехместную слабосильную «кляво», как сельди в бочку, набились и Дау, и Чжао, и Хакода, и Кощеев с Мотькиным. И при каждом — оружие, личные вещи. В «датсуне» с комфортом разместились шофер Лю и старый Чень. Потом Чень пригласил в свой лимузин и Зацепина.

— Не будем в чужой монастырь со своим уставом внутренней службы, — сказал Зацепин и занял место на заднем сиденье «датсуна» между корзинами и пакетами с провиантом.

— Значит, тот драндулет для начальства, — сказал Кощеев, сидя на четырех коленях сразу — Мотькина и Хакоды. — А я думал, кожаный — тоже начальство.

— Господин Чжао — большой человек, имеет вес в Даютае, — осторожно заметил Хакода.

— Ну да, — хмыкнул Кощеев. — Центнер натощак, а после обеда — поближе к тонне.

Хакода вежливо улыбнулся. Чжао, услышав свое имя, обернулся и уверенно проговорил:

— Роско — xao!

В одной из горных деревень видели японских солдат, ворующих кур у местных жителей. На их поиски и отправилась мирная делегация Даютая.

Ехали с ветерком. Дорога выделывала причудливые фигуры между сопок и болот, залитых ярким, но холодным солнцем. Под рубчатыми шинами лимузинов то скрипел крупный щебень, то с визгом елозила галька, выстреливая упруго булыжниками. Внезапно дорога скрылась под водой. Мотькин схватился за спинку сиденья. Хакода втянул голову в плечи. Дау, не снижая скорости, бросил машину в ржавые болотные разводья. Подняв два искрящихся крыла брызг, помчался по известным ему ориентирам.

— Не бойсь, Леха, — Кощеев посмеивался. — Самураи в военной хитрости упражнялись, дороги под водичкой прятали. Не знал?

— Не знал, — признался Мотькин.

Машина с «начальством» двигалась следом за горбуньей так же уверенно и лихо, забыв о тормозах.

Кощеев повернулся к японцу:

— А вы, извиняюсь, не из самураев будете?

— Я не воевал, — Хакоде явно не хотелось говорить. — Это вы хотели узнать? Работал в горнорудной промышленности.

— А русский язык?

— Пришлось выучить. Я имел дело с китайскими рабочими и русскими промышленниками. — Он криво усмехнулся. — Таких, как я, у вас называют, кажется, капиталистическими акулами.

— Интересно! — сказал Мотькин. — А что с рукой?

— Нерв поврежден.

— Разрывной пулей? — спросил Кощеев.

— Придется вас разочаровать. Всего лишь обвал в шахте. Там меня немного помяло…

Педаль газа не пружинила, и Дау передвигал ее рукой. Могучая спина его прямо-таки излучала спокойствие и непоколебимую уверенность. Он был молчалив и сосредоточен. И только на одном из подъемов, когда старушка «кляво» выдохлась, он принялся подробно объяснять, что всем надо выйти из машины.