И потому никаких авралов по выходным! Где аврал - там бардак и нервотрепка. А вы, ребята, нужны Родине свежие, с ясными мозгами.
Толмачев был убежден, что благие намерения полковника вскоре увянут, как цветы на морозе.
Возрастающий объем разработок, угроза цейтнота...
Да еще эти слухи о перевороте - недаром же взялись за банки, связанные с ВПК и генералитетом!
Кардапольцев сначала разрешит занимать субботы, а потом прикажет работать и по воскресеньям. Когда же до конца срока, отпущенного на операцию, останется неделя, весь отдел перейдет на казарменное положение и круглосуточный график. И вздохнет Толмачев с облегчением, попав в привычную обстановку по-семейному уютного сумасшедшего дома. И некогда будет конфликтовать самому с собой, копаться в подсознании и угрюмо размышлять о несовершенстве мира.
Мысли его спугнул резкий дверной звонок. Пошел открывать, бормоча под нос нехорошие слова.
Поработал, блин... Так и есть - торчит в дверях Глорий Георгиевич Пронин собственной персоной, торчит, не сдвинешь бульдозером. Писатель, гуманист-просветитель и друг большинства собак, удобряющих пустырь перед домом.
- Здорово! - сказал писатель, цепкой трудовой лапой тиская интеллигентную длань Толмачева. - Гуляю, а у тебя свет. Дай, думаю, зайду - разгоню скуку.
- Я не скучаю, - кисло улыбнулся Толмачев.
- Ого! Вот это машинка! Где взял? Мне бы такую -давно бы нобелевку получил.
Обуреваемый понятным тщеславием, Пронин много лет писал роман, достойный, по его убеждению, Нобелевской премии по литературе. Этот роман, созревающий в инкубаторе его головы, Пронин по-свойски и называл нобелевкой. О грандиозных планах писателя узнавали все его знакомые, полузнакомые и вовсе не знакомые контактеры.
Лишь до членов Нобелевского комитета эта информация почему-то еще не дошла.
- Чаю хотите? - спросил Толмачев, безотчетно принюхиваясь.
- Пускай его безработные пьют, - сказал Глорий Георгиевич, основательно занимая табурет в углу. - А я, извини, бутылку принес. Гонорар сегодня отхватил. Грех не обмыть. Давай тару! И загрызть, естественно.
- Вообще-то я собирался поработать, - сделал Толмачев безнадежную попытку.
- Ночью работают только воры, шизофреники и писатели, - отмахнулся Пронин. - И то не все.
Не строй из себя героя труда. Давай тару! А потом покажешь, как машинка действует.
Внутренне скуля, Толмачев достал тяжелые, с золотым ободком стопки. Вот интересно: всю свою незатейливую посуду, переезжая, он обычно давил, а эти стопки - как заколдованные!
Познакомились они с писателем при странных обстоятельствах. В прошлом году, когда Толмачев въехал в новую квартиру, сделал он на кухне легкий ремонт - не хотелось смотреть на бурые стены и потолок, с которого лохмами свисали шмотья синеватой краски. Через неделю, вернувшись домой, он обнаружил на кухне потоп. Рванул этажом выше.
Дверь в квартире над ним оказалась распахнутой настежь. На кухне, в покойном кресле, мирно и крепко дрых грузный краснолицый бабай с седыми моржовыми усами. На столе поблескивали пустые бутылки и рюмки, а в раковине плавали под струей воды очистки картошки и лука.
Толмачев завернул кран и закричал спящему:
- Эй, дядя, утонешь!
- Чего орешь? - спокойно сказал бабай, открывая крохотные мутные глазки. - Не глухой. Ну, излагай, как ты без ордера нарушил неприкосновенность жилища.
- Вы меня затопили!
- Ничего страшного - не обоссал же. Небось слив заткнуло. Веди, показывай пейзаж стихии.
Он спустился с Толмачевым, оглядел протечку и сказал:
- Ты тут воду сам собери - у меня радикулит.
Профессиональная болезнь. Утром занеси ключи.
И не делай глаза, как у кота в песочнице. Я не шпана подзаборная, а член Союза писателей всего бывшего СССР. Не единожды лауреат премии Министерства внутренних дел. А сейчас пишу роман на Нобелевскую премию.
Вечером Толмачев и следа не нашел от протечки. Сосед к тому же принес бутылку - в возмещение морального ущерба.
Фамилия у писателя была соответствующая случаю - Мокренко. Всю жизнь она ему не нравилась.
Когда после окончания факультета журналистики Глорий Мокренко начал служить в московских газетах репортером скандальной хроники, "давать криминал", он взял псевдоним по фамилии незабвенного майора Пронина, героя криминальной повести, нашумевшей еще в предвоенные годы. И первые книжки свои Глорий подписывал этим же псевдонимом, потому что к тому времени издательская Москва знала его как Пронина. Но имя сменить так и не решился, хоть оно ему не нравилось еще больше, чем фамилия. Перед самой войной родители Мокренко ждали девочку. И даже имя выбрали - Глория. Но родился мальчик, а упрямые родители не стали менять полюбившееся имя. Зачем? Чай, не Револьтом назвали и не Сталтраком...
В Орехово-Борисово занесла Пронина нелегкая творческая судьба. Первой жене он оставил машину, второй - несовершеннолетнего сына, а третьей квартиру. И оказался на старости лет обременен алиментами и долгами, в которые влез при размене последней, большой, квартиры на две маленькие. Романы, которые еще недавно обеспечивали Глорию безбедную неспешную жизнь, отдых за границей, шашлыки и коньяк, эти романы после переворота 1991 года приносили все меньше и меньше денег. Известный писатель-детективщик вспомнил, что в юности закончил строительное училище по специальности "плиточник-паркетчик". Именно благодаря этой специальности он не загремел после призыва в армию на Кольский полуостров, как некоторые его земляки, а очутился в Москве. Все три года службы ефрейтор Мокренко отделывал дачи и квартиры генералов, а потом с помощью одного из заместителей начальника ГлавПУРа, которому "строил" ванную с бассейном, поступил на факультет журналистики. Теперь же Глорий Георгиевич время от времени шабашил в строительной бригаде "Ух", куда, кроме него, входили поэт-маляр и драматургплотник. Втроем они весьма успешно боролись с инфляцией, беспределом цен и падением престижа писательского труда.
- Приходим, - выскребая яичницу с тарелки, повествовал писатель на кухне у Толмачева. - Хоромы приличные, за сто квадратов. А ремонт средний, нам троим - на день работы. Ну, на два, если с большими перекурами - для обоснования гонорара. Появляется хозяин. Как глянул я - чуть в обморок не упал. Секретарь Союза писателей! Бывшего, конечно. И начинает этот вождь советских писателей рыдать. Мол, много запросили за ремонт. Ну, говорю, довели родину до ручки, ваше сиятельство?
