Какая удача - Литч Уилл

Я снова смотрю ей в глаза.

Я смотрю влево.

Шерстистый мамонт с грохотом останавливается, Трэвис с Дженнифер выпрыгивают из пикапа и опускают дверцу. Она запрыгивает в кузов и отстегивает меня, как опытный профессионал. Я вопросительно смотрю на нее.

– Ну ты же не можешь весь день сидеть здесь, – говорит она.

Марджани держится позади, все еще молча, все еще смотря в пол. Я ворчу ей, пытаясь ее растормошить, привести ее в чувство. Это не ее вина. Я парень с болезнью, которая в конце концов убивает всех пациентов, и в конце концов она убьет и меня. Я рад, что это случилось не сегодня. Я надеюсь, что этого не будет еще долгое, долгое время. Но давайте не будем обманываться. Это случится, и когда это случится, я не хочу, чтобы Марджани, Трэвис, моя мама или эта Дженнифер, которая внезапно стала матриархом в нашей странной семейке, корили себя за это.

Я не хочу, чтобы Марджани это делала. Я не хочу, чтобы кто-либо это делал. Сегодня было страшно. Но каждый день страшен. Мы не можем угрюмо болтаться по планете в ожидании, пока что-то убьет нас, или в страхе, что что-то убьет кого-то из наших близких. Я не собираюсь таращиться в пустоту в ожидании конца. И уж точно не собираюсь позволить ей это делать. Я требую лучшего общества, чем это.

Прежде чем я успеваю снова заворчать, Дженнифер без предупреждения хлопает Марджани по носу свернутым памфлетом, как собаку, которая снова помочилась на ковер, сопровождая это мультяшным: «Буп». Что за женщина. Она что, никогда не видела Марджани?

– Выбираемся из машины, мадам, – говорит она. – Через двадцать минут начнется шоу Кольбера.

Марджани, внушительная, ужасающая, утомленная, чудесная, смотрит на нее, эту незнакомку, появившуюся из ниоткуда и начавшую вести себя, будто она здесь хозяйка. Она глядит на нее мгновение, еще одно, слишком долго. Я вижу, как Дженнифер напрягается.

Затем Марджани поднимает руку и легонько прикасается к носу Дженнифер.

– Буп.

Я пытаюсь засмеяться, но не могу. Легкомысленность момента и мое тихое оханье будто бы заставляют Марджани сосредоточиться. Как только мы оказываемся у двери, она начинает убираться, расставлять все по местам, возвращая в изначальное состояние. Она начинает подметать кухню, но затем внезапно останавливается.

– Это что такое? – говорит она. – Тут повсюду грязь.

Так и есть. Весь кухонный пол измазан мокрой, хлюпающей грязью. Не сухой, а свежей, с растекающимися по полу лужицами дождевой воды и насыщенным влажным запахом, который кажется… недавним. Марджани поворачивается накричать на Трэвиса, но он снял ботинки у входа. Обувь Дженнифер стоит рядом с его. Это свежий беспорядок. И он не наш.

Я смотрю на Марджани.

– Конечно, конечно, извини, – говорит она. Перекатив меня в спальню, она начинает расстегивать мою рубашку, когда мой телефон начинает жужжать и завывать. Звонок в FaceTime. На меня смотрит улыбающееся загорелое лицо. Она сделала эту фотографию на Барбадосе в прошлом году. Она была с каким-то парнем. Фрэнком? Карлом?

О, мама. Столько всего происходит.

– Да, да, я могу передать ему трубку. Погоди секунду, Анджела.

Мы дома, я устал, все устали, и черт, что за день, но я не могу винить маму за то, что она хотела созвониться, когда услышала обо всем произошедшем.

Меня осеняет, что я понятия не имею, где сейчас находится моя мать. Когда я с ней разговариваю, я сижу в кресле и смотрю на монитор компьютера, чтобы она видела меня в FaceTime, а потом разговариваю с ней по Gchat. Я не совсем понимаю, почему это ей так нравится, учитывая, что она просто смотрит, как я двигаю своим джойстиком в ответ на ее слова, но, полагаю, ей нравится меня видеть усаженным в кресло и разряженным в пижаму, словно шестилетка. (Я ненавижу эту пижаму.) Кроме того, в Иллинойсе на час раньше, поэтому, может, она не так сильно устала, как все мы.

Хотя она все равно сейчас не дома. Мне кажется, я вижу бассейн позади нее. Пляж? На фоне снует темная фигура, мужская, слышится жужжание, может, он сушит волосы или еще что, я не могу сказать точно. Что это за мужчина? Где она?

– Выглядишь ужасно.

(…)

(…)

(…)

Спасибо. Это очень мило, мам.

– Марджани мне обо всем рассказала. Не вини ее в случившемся. Со мной тоже такое бывало. Я знаю, должно быть легко не забывать огромную машину, но это совсем не так. Я всегда старалась держать ее под креслом, чтобы не нужно было о ней думать.

(…)

(…)

(…)

Я ее не виню. Ты где?

– Я на Ямайке! Я тут на курорте с… другом. С работы! Каникулы еще не закончились, поэтому я хотела втиснуть последнюю поездку перед тем, как вернутся студенты.

Мне любопытно, что это за «друг с работы» на заднем плане, но, опять же, у меня был длинный день. Она может рассказать мне позже, если захочет.

(…)

(…)

(…)

Я надеюсь, у тебя был хороший день. Я очень устал, мам.

– Я понимаю, понимаю! Я просто хотела проверить, как ты. С тобой давно такого не случалось.

Она выглядит обеспокоенной, но не переволновавшейся. Я уверен, Марджани преуменьшила серьезность случившегося, и все равно она не сможет этого понять по FaceTime. Она кажется… легкой и беззаботной. Я рад за нее. И я не собираюсь нарушать ее покой.

Она начинает смеяться над чем-то, что видит за кадром, и теперь мне уже не интересно и я не хочу ничего знать.

– Перестань, перестань! – говорит она кому-то, наверное, какому-то огромному мужику в плавках, лоснящемуся от кокосового масла и балансирующего какой-нибудь фрукт на своих гениталиях, кто знает, лишь бы ей было хорошо, как по мне. – Перестань! Я разговариваю с сыном, черт побери!

Она смахивает волосы с лица, завязывает их в хвост и надевает шляпу.

– Ну, мы пойдем играть в теннис, – говорит она, повергая меня в замешательство насчет часового пояса на Ямайке. – Скажи Марджани, чтобы держала меня в курсе. Я рада, что с тобой все хорошо. – она потрясает пальцем перед экраном. – Не забывай машину.

(…)

(…)

(…)

Не забуду.

Я прерываюсь.

(…)

Я пытаюсь храбриться и хочу, чтобы она хорошо провела время, но…

(…)

…не знаю, наверное, меня все-таки немного напугали сегодняшние события? У меня не прекращает учащенно колотиться сердце. Я не могу взять себя в руки.

(…)

Почему, интересно? Может, просто прошло много времени с тех пор, как случалось что-то насколько пугающее? Может, это вопрос взросления. Мне уже за двадцать пять, что для всех вас лишь расцвет жизни, но уже глубокая старость для кого-то с СМА.

(…)

Все дети с СМА, вместе с которыми я рос? Большей части из них уже нет в живых. В Иллинойсе у меня остался друг, который еще держится, но он прикован к кровати, живет на ферме родителей, никогда не покидает пределы дома, ничего не делая целыми днями, пока они не закончатся. Есть еще девушка, с которой я виделся пару раз в Атланте, она в лучшей форме, чем я, и у нее есть парень. (Она рассказала, что однажды сломала бедро, когда они обжимались, но это было пару лет назад.) Но не считая этого: не так уж много из нас еще живы. Дети с СМА, растущие в наши дни, смогут продержаться дольше. Они будут на новых лекарствах с младенчества, у них будет больше сил на сопротивление. Если бы я родился двумя десятилетиями позже, у меня было бы больше шансов дожить до сорока, пятидесяти, даже шестидесяти.