Современный болгарский детектив. Выпуск 3 - Иосифов Трифон

Да, я сказал много лишнего — в первый раз позволил себе рассуждать о своей профессии с человеком, который решил вывести меня из равновесия и к которому я почувствовал враждебность в первую же секунду.

— У вас три минуты, — веско, официально заявил я, и это подействовало.

Цачев подобрался и едва заметно задвигался вокруг своей трости.

— Я пришел к вам за содействием. В имущественном вопросе, — он слегка наклонился вперед, — как к частному лицу. Но сначала позвольте мне более подробно представиться: я сын старшей госпожи Робевой, с которой вы, насколько я знаю, были близко знакомы.

— Сгинувший в Америке?! — искренне удивился я.

— Нет, там был мой брат, и он умер. А я ее пасынок, но усыновленный и поэтому пользуюсь всеми правами законного наследника имущества семьи Робевых.

— Я действительно был знаком с госпожой Робевой, но о вас я слышу впервые.

— У нас с ней были разные политические убеждения, и поэтому после ранней смерти отца я вынужден был долгие годы жить в Салониках.

— Кто вы по профессии?

— Мелкий торговец. Кроме того, я занимаюсь политической деятельностью.

На последнем он особенно настаивал и упорно пытался доказать, что он «симпатизировал» и даже «помогал» нашей борьбе. Впрочем, после 9-го развелось довольно много таких «помощников» с их сомнительными документами и свидетелями, и все для того, чтобы урвать где можно хоть толику благ.

— В чем выражалась ваша политическая деятельность? — При всем желании я не мог скрыть сарказма, задавая этот вопрос.

— Я был активным сторонником автономии! — гордо заявил он. — Я боролся против присоединения Македонии к царской Болгарии.

— Тогда зачем вы появились здесь? Езжайте в Македонию!

— В какую Македонию?

— Да в какую хотите! Вы же были торговцем в Салониках, не так ли?

— Да, но, к великому сожалению, Салоники снова не принадлежат Македонии, и к тому же мои заклятые враги сожгли мой магазин вместе с товаром и даже бросили меня в тюрьму за мои прогрессивные убеждения. И так как моя антифашистская деятельность…

— Вашу антифашистскую деятельность в Салониках может подтвердить только дельфийский оракул, так что она меня не интересует! — я решительно пресек его излияния.

С каждой секундой раздражение мое нарастало, а это было вовсе ни к чему. Я потянулся за сигаретами, но бросил эту мысль — зачем обнаруживать нервозность перед этим типом. Более того — я даже попытался улыбнуться:

— Насколько я понял, согласно вашим политическим убеждениям, Болгария вам не родина, и непонятно, зачем вы сюда приехали.

Но язвительность моя и на этот раз не подействовала на Цачева, он тоже улыбнулся — еще шире, чем я:

— Родина у человека там, где ему хорошо, полковник! А хорошо ему там, где у него есть имущество. Мое имущество по ряду причин находится теперь только в Болгарии, вот почему я горжусь тем, что стал ее подданным. И буду защищать свои права как подданного Болгарии.

Меня охватило такое бешенство, что я уже едва сдерживался, — я слишком хорошо помнил ночные похождения подобных «политических деятелей» в нашем краю, этих оборотней, которые служили тем, кто им больше платил, — сколько же несчастных детей они оставили сиротами, гады… И все-таки я снова попытался взять себя в руки:

— Зачем вы обращаетесь ко мне? Какое я имею отношение к защите ваших гражданских прав? Я занимаюсь имущественными делами только тогда, когда они приобретают криминальный характер.

— Я обратился к вам именно потому, что посягательство на мои гражданские права имеет криминальный оттенок. И так как вы являетесь близким другом лица, которое присвоило себе мои имущественные права, вы могли бы повлиять на это лицо, чтобы оно добровольно возместило мне убыток и таким образом избежало лишних неприятностей — и для себя, и для меня, да, вероятно, и для вас, потому что вы наверняка будете защищать это лицо и таким образом наживете себе служебные неприятности…

Как же он был отвратителен!

— То, что будет с нами, не ваша забота и вас не касается! — резанул я с досадой. — Говорите конкретно о своей просьбе.

Он весь подобрался и даже бросил улыбаться.

— Конкретно? Конкретно вот что — убедите Марию Атанасову добровольно вернуть мне тир или заплатить пятнадцать тысяч левов в счет заработанного ею за тридцать пять лет эксплуатации тира. Мой адвокат говорит, что искомая сумма вдвое меньше реальной. Я делаю эту уступку по двум соображениям — гуманным и идеологическим. Гуманным — потому что она, как и я, инвалид, а идеологическим — потому что она участвовала в антифашистской борьбе, а мы, участники этой борьбы, должны уважать друг друга, так как…

Еще минута — и я схвачу его за шиворот и вытолкаю за дверь.

— Вот что, Цачев, — на этот раз мне пришлось закурить сигарету. — Насколько мне известно, перед смертью младшая Робева оставила письмо, в котором писала, что завещает все свое имущество Марии Атанасовой. На основании этого письма Атанасовой было разрешено добывать себе средства на жизнь эксплуатацией тира. Так что все это идет вразрез с вашими претензиями.

В глазах Цачева блеснула и пропала ехидная усмешка.

— Во-первых, неизвестно, написан ли был этот документ именно моей родственницей или кем-то другим и, во-вторых, было ли это действительно самоубийство, или кто-то другой помог ей переселиться в лучший мир… У меня есть свидетели, которые подтвердят, если потребуется, что отношения между моей родственницей и вашей близкой приятельницей были в конце 44-го не такими уж хорошими!

— Мария Атанасова действительно мой друг, а вашим свидетелям напомните, что за лжесвидетельство закон определяет до трех лет тюрьмы! — На этот раз настала моя очередь улыбаться: — К тому же ваши три минуты истекли.

Он не мог скрыть растерянности. Ему, видимо, казалось, что после намека на убийство я проявлю к нему пристальный интерес, а я вдруг просто выгоняю его. Он медленно поднялся, опираясь на трость, хотел что-то сказать, но, скорее всего, раздумал, выпрямился, будто палку проглотил, и только тогда взял себя в руки и четко, с расстановкой произнес:

— Если я не получу тира добром, подам в суд. При этом вполне возможно, что я буду вынужден — вопреки собственному желанию — прибегнуть к помощи моих свидетелей.

Он пересек кабинет, все так же нарочито выпрямившись, дошел до двери, и в этот момент я остановил его:

— Извините, Цачев, вы на что живете?

— Все еще ни на что, полковник, я здесь недавно.

— Тогда почему же вы так стремитесь остаться здесь?

— Потому что я здесь родился и мне здесь нравится.

— И что же — вы все-таки уедете отсюда, если получите тир?

— Нет, почему же? Ведь я здесь дома. На этих улицах прошло мое детство… А кроме того, местный климат успокаивает мою астму. Вы молодые, вы можете искать и найти счастье всюду, ну а я…

Он сделал еще один шаг к выходу.

— У меня к вам, Цачев, есть одна просьба.

— Я слушаю вас, — он как по команде обернулся ко мне и снисходительно улыбнулся.

— Не говорите Марии Атанасовой о ваших свидетелях.

— Ваша просьба — это предупреждение, не правда ли?

— Скорее — проявление заботы.

— О ком? О вашей приятельнице?

— О вас, Цачев.

— Напрасно тревожитесь, полковник! — Он сделал вид, будто задумался. — Впрочем… может быть, у вас есть для этого известные основания… — Он поглядел на меня в упор, и наглость наконец вырвалась наружу в его ухмылке. — Не кажется ли вам странным, товарищ следователь, что обе мои родственницы, к которым ваша Атанасова была близка, как-то подозрительно быстро перешли в мир иной? В общем, благодарю вас за предупреждение…

И гордо вышел, стуча палкой.

Если Цачев поставил перед собой цель поднять мое кровяное давление, то нужно признать, что ему это удалось, особенно своим грязным намеком на то, что Мария каким-то образом связана со смертью обеих Робевых. Тревога моя усиливалась: если документы этого типа в порядке, увы, появлялась опасность осуждения Марии за присвоение тира. Второе его обвинение, разумеется, не могло быть доказано, но он мог этак мимоходом бросить его в зал, как шашку, от которой вспыхнет дымовая завеса сплетни, пойдет гулять по городу, и жертвой снова будет Мария. Что пользы от того, что потом закон осудит его за клевету…