Роковая перестановка - Вайн Барбара

Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 77

Как же получилось, что Эдам сдался, поддержал Зоси в том, на чем она настаивала, и поехал дальше? Он все равно не знает, хотя уже давно не тот юнец, каким был тогда. С тех пор его характер покрылся коркой жесткости, усталого безразличия. Возможно, на него подействовали не ее мольбы, а страх перед возвращением, перед тем, что ждало любого, кто заявился бы с их легендой — с какой легендой? Поэтому Эдам завел двигатель и поехал вперед, медленно, по крайней левой полосе, так как у него тряслись руки. Зоси, вымотанная, откинулась на спинку; ребенок лежал у нее на коленях, на юбке из голубой занавески, и сосал из бутылочки, а потом заснул. Лицо Зоси поражало красотой и удивительной зрелостью, материнским умиротворением. Слезы на ее щеках высохли, после них остались только соленые следы.

Тяжелый жаркий день перетек в душный вечер. В небе собирались похожие на горы огромные облака, и между ними плыла луна, напоминая белый галеон, пробирающийся между вулканическими островами. Облака разгоняли порывы теплого ветра. Перед домом кедр, будто живой, размахивал своими черными руками. «Он напоминает ведьму в черной юбке», — сказала Зоси. То была последняя ночь в его жизни, когда он был счастлив, подумал Эдам, последний раз, когда он радовался.

Естественно, все не так. Это преувеличение. Наверняка с тех пор он испытывал счастье, всепоглощающее, эйфористическое, наверняка испытывал, но он не может вспомнить ни одного такого случая. А вот конкретно ту ночь он помнит, причем во всех необычных подробностях. Эдам помнит, как они ехали по проселку к дому, как ветер качал ветки деревьев в тоннеле, как Зоси с ребенком на руках вбежала в дом, как он сам вошел, неся люльку. Они были похожи на молодых родителей, на людей, которые привезли из роддома своего первенца и плохо представляют, что делать дальше и как сложится жизнь. А вот когда все это произошло в его собственной жизни, когда Эбигаль привезли домой, он был на работе, в роддом ездила мать Энн.

Ребенок издал один резкий крик, и его, вероятно, услышала Вивьен. Она в тот момент поливала свои посадки, нянчилась с жалкой порослью петрушки и кинзы, однако пришла в дом и помогла Зоси приготовить бутылочку с едой. Зоси отнесла ребенка наверх, в их комнату, и вытащила из орехового комода ящик, чтобы сделать из него кроватку. На дно в качестве матраса она положила большую прямоугольную подушку из гостиной, а ребенка укрыла собственной простыней и красной шалью Вивьен. Одно из полотенец она порвала на подгузники. Эдам едва поверил своим ушам, когда услышал, как Зоси сказала, что собирается искупать ребенка. И ведь она искупала его в ванной, в тазу для стирки. А после этого заколола на девочке полосу от полотенца и снова одела ее в костюмчик от фирмы «Бебигро», сокрушаясь при этом, что у малышки нет чистой одежды. Ребенок плакал, но не горестно. Зоси покачала его на руках и покормила молоком.

Эдам сходил вниз за молоком для них обоих и за хлебом, испеченным Вивьен, сыром и яблоками из собственного сада, сорта «Красавица Бата», с красными полосками на желтой кожуре. Они сидели на кровати и ели, а ребенок спал в ящике. На какое-то время Эдаму удалось забыть весь ужас того, что они натворили, не думать о горе, которое может принести им это похищение, о страданиях и панике. Ветер прекратился, выдул себя полностью, пурпурное небо очистилось, только кое-где вдали виднелись облака-лепестки. Он открыл окно в погибший, выжженный сад. У озера стоял Шива, держал в руке книгу, хотя было слишком темно, чтобы читать, и смотрел на звезды. Времени было не больше десяти, совсем не поздно. Они никогда не ложились спать так рано. Теперь же они родители, сказала Зоси, а родители должны ложиться рано, потому что ребенок разбудит их на рассвете. Она была сумасшедшей, и Эдам знал, что она сумасшедшая, но его это не заботило.

Эдам обнял ее, овладел ею, и впервые — в первый и последний раз, в единственный — Зоси отдалась ему, ответила на его ласки. Она была страстной и похотливой, влажной и податливой, и от мятых простыней пахло соляными пластами и свежевыловленной рыбой. Ее язык напоминал маленькую юркую рыбку, а внутри нее было теплое море с водорослями, которые обхватили его и выбросили на берег, когда он начал тонуть. Зоси зажала его сильно, почти до боли, и Эдам закричал, закрыл глаза и откинулся назад, а потом рухнул на нее и забился в судорогах, ловя ртом воздух. Он поднял голову и увидел, что она смотрит на него с улыбкой и явным удовлетворением.

Или нет? Была ли она удовлетворена? Откуда ему знать? Как вообще мужчина может это понять? Это сейчас он знает, что именно ребенок, обладание ребенком подтолкнуло ее к нему, а не он сам. Ребенок быстро, за какие-то четыре-пять часов, стал значить для нее больше, чем он. А тогда Эдам снова овладел ею, в нем опять вспыхнуло возбуждение, и он пробудил желание в ней. Он овладел ею и в третий раз, глубокой ночью, и еще раз, перед рассветом. Эдам был молод, он думал, что так будет всегда, в любом возрасте. И верил, что любовь вечна и он будет любить ее всегда.

Эдам сидел с Энн и ее родителями, которые пили кофе с виски. Тошнотворная смесь, думал он. В голове вертелись вопросы Уиндера и его коварные, колкие комментарии. В разговоре Эдам участия не принимал, молчал, укрепляя репутацию «немногословного». В подобных ситуациях ему всегда хотелось, чтобы вдруг проснулась Эбигаль, — тогда бы у него был повод подняться наверх и успокоить ее. Однако те времена, когда она просыпалась ни с того ни с сего, уже давно прошли, и сейчас она спокойно спала, пребывая в замечательной, бесшумной безмятежности. С тем же ребенком все было по-другому: во сне он присвистывал, а иногда издавал тихие щелчки. Может, поэтому его раздражает щелканье Энн?

Щелчки учащались и сопровождались бурчанием и постаныванием, перед тем как она просыпалась. А еще ребенок плакал. Этот плач лишал Эдама самообладания, вгонял в панику, примерно такую же, как сейчас. Он начинал лихорадочно соображать, что это было и где он находится. Впервые это случилось на следующее утро. Эдам открыл глаза и увидел небо, красное, как зарево от сильнейшего пожара. Понадобилось несколько секунд, чтобы понять: это рассвет.

— У меня эозофобия, — однажды сказал он. — Противоречащая здравому смыслу боязнь рассвета.

Зоси сходила вниз за молоком. Она поменяла ребенку подгузник — девушка умела это делать, ее научили в хостеле; она меняла подгузники собственному ребенку, хотя знала, что скоро его заберут на усыновление. Они снова заснули, все трое. А снаружи мир сходил с ума, разыскивая этого ребенка, снаружи заколдованного круга с центром в Отсемонде, за пределами невидимых стен, возведенных с помощью затворяющего заклинания.

К тому моменту, когда они встали, в ведре, которое Зоси принесла с кухни, было уже четыре подгузника. Вивьен выстирала их, потому что стирала свое бирюзовое платье. Она разговаривала с ребенком, протягивала ему свой палец, за который он тут же хватался крохотной ручкой, но не задавала вопросы — в общем, вела себя как заботливая и понимающая мать. И даже тогда Эдам ни разу не задумался над тем, что все это значит, почему Вивьен с таким одобрением это воспринимает.

У них не было газет, а если бы имелось радио, никто все равно не слушал бы новости. А если бы Вивьен, придя на работу, услышала разговоры о пропавшем ребенке, сопоставила бы она одно с другим? Она и Руфус верили, что ребенок Зоси; вероятно, они пришли к выводу, что ей удалось отклонить ордер на усыновление на основании того, что теперь у нее есть свой дом и свой мужчина.

В тот день Эдам испугался только чуть-чуть. Когда на проселке появилась машина с огоньком на крыше — желтым, а не синим, — он на мгновение подумал, что это полиция. Оказалось, что это всего лишь Руфус, у которого нет денег, чтобы рассчитаться с таксистом. А еще на него как-то странно действовала погода. Дико так говорить, но она пугала его, потому что менялась. Ночью похолодало, температура упала с более чем девяноста градусов — тогда они еще пользовались шкалой Фаренгейта — до менее чем шестидесяти. [85]И он не мог не увидеть в этом предзнаменования перемен, конца хороших времен и приближения беды.