Подземные дворцы Кощея (Повести) - Маципуло Эдуард

И вот я снова у стола.

— Что ты хотел сказать, Надырматов? — устало проговорил товарищ Чугунов.

В треснувших стеклах его очков отражались клубные окна с занавесками из крашеной марли. Товарищ Хуснутдинов пил прямо из чайника, фарфор стучал о его зубы. Все к чему-то прислушивались. И вот за конюшней громко и нестройно треснуло, едва слышный вскрик…

В мякине тотчас что-то заворочалось, заторопилось.

Говорить о побоище — наткнусь на Хамракула, о побеге бандита — Санько опять же. И у зеленого камня свой тупик — Адолят. Обсосанные огрызки прижали меня! О Рыскулове бы речь завести, но я ничего не знаю о нем!

— Позовите товарища Санько… — сказал я как можно тверже, глядя на занавески в очках. — Очень нужно.

— А все-таки? — допытывался матрос. Зачем втемную-то?

— Больше не буду надоедать, товарищи трибунальцы. Честное слово. Позовите.

Послали пожилого солдата, и вот вошел хозвзводник — настороженный и подтянутый, словно строевой командир. На меня — ноль внимания, будто я уже неживой предмет. При виде его меня снова начал бить озноб. Санько что-то говорил, а я мучительно следил, как шевелятся его мокрые красные губы, как выскакивают откуда-то слова, которые проносились мимо моего сознания. Меня что-то спрашивали, а я как завороженный смотрел на приятное, без морщин и бородавок, лицо и уже твердо знал: если останусь жив, то буду всегда ненавидеть такие лица, как когда-то в голодном детстве возненавидел навсегда багровые загривки и наглые животы.

— Пусть скажет… — перебил я его, трясясь в ознобе. — Пусть скажет, почему его супруга на прошлой неделе не сама получала паек, а прислала ребятишек?

— Хворала, — осторожно ответил Санько.

Его тон мне понравился. Понравился и испуг в глазах. И озноб мой как рукой сняло.

— Хоп. Долго ли хворала?

— С неделю, должно быть.

— И начала хворать со среды?

Он подумал.

— Вроде бы со среды. А что?

Я обратился к товарищу Чугунову.

— Если помните, в среду сдался Кичик-Миргафур.

Начмил заскрипел ремнями у меня за спиной. Он хотел что-то возразить или добавить, но промолчал.

— А теперь вспомните, как убежал Коротышка, — заторопился я. — Конвойный Емельянов вывел его во двор, и бандит убил его ножом. Опасных арестантов всегда выводили вдвоем или втроем, а здесь — один Емельянов, самый молодой, неопытный и слабый после тифа.

— Ты чо, ты чо лепишь? — забеспокоился хозвзводник, меняясь в лице.

— А сильный и не болевший тифом Киреев в это время был приставлен к мытью посуды. Хоп, допустим, это случайное совпадение, что конвойный Киреев мыл посуду, когда бандит убивал конвойного Емельянова. Но почему сам дежурный не пошел вместе с Емельяновым? Он-то знал, как опасен бандит Коротышка! Тоже случайность?

— Так я же! Это самое… Я дверь в кутузке запирал! — закричал бледный Санько.

— Прекрати кричать, Санько. — Товарищ Чугунов постучал ладонью по столу. — Ты же не баба? Продолжай, Надырматов.

— Хоп, пусть будет две случайности в одно время и в одном месте. Может быть, такое в жизни и случается раз в двадцать пять миллионов лет, не знаю… Но на третью случайность я не согласен.

— Чо ты болтаешь, морда! — взревел перепуганный насмерть хозвзводник.

Товарищ Чугунов ударил кулаком по столу, опрокинул чернильницу.

— Санько! Прикажу вывести! Тебе будет дадено слово, когда потребуется. Сейчас — нишкни! Понял?

— Понял, товарищ предтрибунала. Все понял.

Меня сжирало нетерпение, я взмок, как после приступа малярии.

— У Коротышки не могло быть ножа! Я отобрал у него нож незадолго до этого и отдал дежурному. Но товарищ Емельянов убит ножом в сердце. Вот вам и третья случайность.

— Наговаривает! — прошептал хозвзводник, умоляюще глядя на товарища Чугунова.

Матрос с неприязнью смотрел на Санько.

— Сами знаете, — продолжал я, глотая окончания слов, — сейчас заложников хватают все, кому не лень. Коротышка тоже… В Коканде сграбастал жену служащего банка, и тот открыл ему дверь в банк в нужное время. И, пока жена была у Коротышки в залоге, служащий банка всем говорил, что уехала к святым местам для поправки слабого здоровья. Так и тут. Помощник Коротышки утащил Марину Санько и держал ее где-то на Чорбаге целую неделю. Марину выпустили только после побега Коротышки.

— Наговор! — взвыл Санько.

— Почему сразу не сказал, эй, Надырматов? — Товарищ Хуснутдинов с сердитым видом утерся. — Почему только сейчас сказал?

— Откуда я знал, что вы меня… Думал, проживу долго, проверю, не спеша, как положено. Вот чую сейчас, еще не все знаю. Есть у него в загашнике что-то.

Хозвзводник бухнулся на колени, подполз к столу.

— Товарищи начальники! Не губите! Наговаривает он! Все наговаривает!

— Очень просто узнать, наговариваю я или правду говорю. Позовите Марину. Она-то вспомнит, как и где хворала.

— Он сговорился! С моей женой сговорился! Она меня не любит! — Санько рыдал. — Он ей приглянулся! Истинную правду говорю, приглянулся! Потому что я побил ее до синяков и заплытия глаза! Сучка! Всю неделю просидела с синяками и ревмя ревела! Я все скажу, только не слушайте его!

— Говори! — в голосе товарища Чугунова появился металл.

— Пусть на бумаге напишет, — посоветовал я, обливаясь потом. — А тем временем я еще кое-что скажу, товарищи трибунальцы. А мои слова вы потом сверите с его показаниями.

Женщина с задумчивым видом протянула обезумевшему от страха Санько химический карандаш и пару серых листиков.

— Проследи, Таджи Садыкович, — сказал председатель трибунала, и Муминов, положив папку на стол, повел хозвзводника в другую комнату.

— Крой, браток, дальше, — дружелюбно произнес Лебедев и пошуровал под столом деревяшкой, усаживаясь поудобнее.

Не спрашивая разрешения, я сел на скамью, потому что ноги мои что-то ослабли. Я прокашлялся, хотя мне не хотелось кашлять. Я посмотрел в стекляшки товарища Чугунова, и мне вдруг стало досадно оттого, что считал себя умным, а понять происходящее не могу. Почему все-таки меня судят и расстреливают? Меня, преданного бойца революции?

— Ну, ладно. Хоп, товарищи… Скажу вам одно: Санько ни в чем не виноват, и жена его Марина не была в залоге. Если с вашей колокольни смотреть, так он чист, как ягненок на плечах Иисуса. Просто ловит, в какую сторону ветер дует. Увидел, вы меня давите, ну, и добавил жару. За такие грехи не судят, не расстреливают. Верно? Ни у нас, и нигде. Вот и говорю: ягненок…

Матрос завозился на стуле и вдруг захохотал. Женщина изумленно смотрела на меня, держа ручку на весу. Товарищ Хуснутдинов опять начал пить из чайника, запрокинув голову. Крышка чайника раскачивалась на бечевке, как маятник.

— К чему такое представление? — тихо спросил товарищ Чугунов, сняв очки. Лицо его, облик, жесты были очень знакомыми и привычными, но это знакомое находилось по ту сторону трибунальского стола. Такой бывает парадокс.

Я выкрикнул:

— Как к чему?! Я выложил вам неопровержимые факты! Марина не пришла за пайком, Емельянова убили, Киреев мыл посуду, а Коротышка брал заложников… Самые неопровержимые, но которые от начала до конца — вранье! Вы сейчас думали про Санько так, как я вас заставил думать!

— Прекратить истерику! — скомандовал товарищ Чугунов. — Мы не гимназистки слюнявые, чтобы думать, как велят. Так что не возводи напраслину, Надырматов. Ведь понятно: из кожи лезешь, стараешься спасти свою жизнь, и тебе нет никакого дела до наших классовых принципов. Ты озабочен только собой, хочешь опровергнуть наше решение и тем самым бросить тень на справедливую сущность сов-власти.

Я пытался говорить нормальным голосом:

— Не знаю, что тут происходит, отчего все так…

Дайте мне время, и я пойму! Честное слово! И вам, наверное, будет какая-то польза…

— Надо голосовать, — слабый голос товарища Хуснутдинова. — Пока я сижу… скоро не выдержу, совсем заболею. Как тогда? Надо снова голосовать. Говори, председатель, за что будем голосовать.