Убийство перед вечерней - Коулз преподобный Ричард

– А в каком жанре твой сериал? Ты будешь раскрывать преступления?

– Нет, это, по выражению одного малого из телекомпании «Темза»  [41], «легкая комедия».

– Как я за тебя рада, мой милый, – сказала Одри.

Тео откинулся назад, заложив руки за голову и показав тем самым дырку на свитере (Одри уставилась на нее, как голландский мальчишка на брешь в плотине). На первый взгляд такой непохожий на старшего брата, он был на самом деле из того же теста. Оба были болезненно внимательны к мелочам – правда, Тео бóльшую часть времени прятал свою дотошность за неряшливостью и живым темпераментом и обнаруживал лишь тогда, когда готовился к очередной роли. В эти моменты он становился въедлив до бестактности. Например, когда он готовился к роли военнопленного в «Тенко», Одри обмолвилась, что Боб Эчерч побывал в японском плену, и Тео замучил его расспросами, так что Дэниелу пришлось вмешаться и попросить брата умерить пыл.

Наконец Тео задал вопрос, которого Дэниел уже ждал:

– Ничего, если я проведу с тобой пару дней? Просто побуду рядом, чтобы почувствовать, из чего, так сказать, сплетена ткань твоей жизни? – С этими словами Тео протянул брату свой почти пустой бокал.

Дэниел подлил ему вина.

– А что именно тебя интересует? Я не уверен, что моя жизнь похожа на жизнь угрюмого йоркширкского викария, женатого на враче.

– Да я просто хочу подглядеть всякие мелочи: что носить, как держать предметы. А то знаешь, какие гневные письма приходят, когда в фильме у актера не те пуговицы или у автобуса не тот маршрут.

Дэниел тоже всегда подмечал такие вещи, но старался в подобных случаях упражняться в смирении и не раздражаться: он хорошо помнил, как однажды отвлекся на страшный ляп в «Барчерстерских хрониках»  [42] (на вечерне спели псалом, который уже несколько десятилетий к тому времени не исполнялся) и всю серию только о нем и думал, не в силах следить за сюжетом.

Он помолчал.

– Почему режиссеры, когда снимают сцены в церкви, всегда зажигают столько свечей?

– Чтоб было понятно, что это церковь.

– Но это же глупо. Свечи зажигаются не для создания атмосферы, они всегда что-то означают. И еще, почему в фильмах, стоит герою зайти в церковь, как он сразу встречает священника? Мы вообще-то не сидим в церкви целыми днями.

– Ну Дэн, мы же снимаем не документальное кино. Кое-что приходится придумывать, чтобы вышла складная история. С тем же успехом можно пойти на «Ромео и Джульетту» и возмущаться, как там все нереалистично: мол, она бы просто не услышала его с этого балкона. Кстати, а почему вы, священники, не сидите в церкви?

– Потому что основную часть дел мы делаем не там. В церкви проводятся только богослужения и цветочные фестивали – кстати да, мне же еще нужно написать речь на открытие фестиваля, – а бóльшую часть дня мы заняты в приходе: встречаемся с людьми, ведем скучные переговоры с деканами  [43], навещаем больных и скорбящих, причащаем людей в домах престарелых или участвуем в разных собраниях. Но по большей части я что-нибудь пишу у себя в кабинете или говорю по телефону. Наблюдать за этим тебе будет неинтересно, правда?

– А что ты пишешь? Проповеди?

– Проповеди тоже, но чаще письма, заметки или дневник.

– Вот-вот, это я и хотел подглядеть.

– Не думаю, что ты сможешь что-то для себя почерпнуть, глядя на то, как я пишу проповедь. Тешу себя надеждой, что сможешь что-то почерпнуть, если ее услышишь.

– Нет, мне как раз интересно подсмотреть то, что ты сам за собой не замечаешь. Это самое любопытное.

– Понятно. Но тебе, наверное, будет скучно, ведь очень часто я ничего не делаю.

– А разве у тебя в приходе не море хлопот?

– Нет, я не о том. Я не ленюсь. Но очень часто не делаю ничего явного.

– Что-то непонятно.

– Иногда нужно не делать что-то, а просто быть. А еще молиться – но вряд ли за этим ты захочешь наблюдать.

Тео задумался.

– Знаешь, наверное, лучше будет, если ты сам мне все покажешь. И тебе это тоже будет полезно, не только мне. Ты ведь сможешь посмотреться в меня как в зеркало.

– Это-то меня и смущает.

– Ну, я не стану изображать тебя героем и преклоняться перед тобой, об этом можешь не беспокоиться.

Одри, до сих пор молчавшая, фыркнула:

– А когда был маленький, ведь преклонялся. Перед своим великолепным старшим братом.

– Он по-прежнему великолепен и по-прежнему мой старший брат.

– Но ведь и у тебя, малыш Тео, дела идут ой как неплохо, – заметила Одри, протягивая ему стаканчик с его любимым заварным кремом, оставшимся с ланча.

– Хорошо, можешь посмотреть, – согласился Дэниел, – но только на то, что я разрешу. Если я скажу тебе исчезнуть, то надо будет исчезнуть.

– Понял, идет.

– Я сейчас пойду служить повечерие. Хочешь пойти со мной и посмотреть, что значит ничего не делать?

– Хочу. Что-нибудь взять с собой?

– Нет. Это не та служба, где участвуют прихожане.

В сопровождении Космо и Хильды они вышли через черный ход и затем прошли через восстановленную калитку, соединявшую сад при ректорском доме с северной частью церковного двора, где находилась ризница, неоготическая пристройка к трансепту с отдельным входом. Вечер был чудесный, ясный и прохладный, на небе высыпали звезды, но братья не стали задерживаться на кладбище, боясь, как бы собаки, уже принявшиеся обнюхивать все вокруг, не нашли барсучьи какашки, в которых так любили валяться.

– Космо! Хильда! – окликнул их Дэниел, и они ручейком просочились в дверь ризницы.

В пустой церкви было темно, и собаки принялись носиться между скамьями, то и дело останавливаясь, принюхиваясь, снова пускаясь бегом и тем самым распугивая – как надеялся Дэниел – обычных и летучих мышей, усердных посетителей поздних богослужений.

Дэниел не мог вспомнить, когда последний раз хоть кто-нибудь из прихожан присутствовал на повечерии. В монастырской традиции это было последнее богослужение дня, которое монахи совершали в своих кельях перед отходом ко сну, а в богословском колледже, где учился Дэниел, его включили в состав очень странного молитвенника, с тем чтобы по вечерам напоминать семинаристам, что пора бы ложиться спать. На деле же после повечерия большинство студентов радостно возвращалось к келейным пирушкам, часто продолжавшимся далеко за полночь. Дэниел, однако, удерживался от этих соблазнов, и повечерие вошло у него в привычку, от которой он уже не мог отказаться. Он любил этот час в преддверии ночи: в это время он чувствовал себя ближе всего к прихожанам, особенно к тем, кто больше других нуждался в его молитвах, ближе не только к живым, но и к усопшим. Он направился в алтарь, не потрудившись даже включить свет: свою церковь он знал хорошо.

Тео неуверенно последовал за Дэниелом.

– А можно включить свет?

– Это богослужение совершается в темноте.

– А-а-а. И куда же мне идти?

– Просто посиди в первых рядах, – сказал Дэниел. – И постарайся не шуметь.

Он зажег на алтаре две свечи.

– Ну вот видишь, – сказал Тео, – ты все-таки зажигаешь свечи в церкви!

Но Дэниел не ответил. Он прошел на свое место в алтаре, которое было тщательно обставлено. На полке стояли его Книга общей молитвы, его Библия, Новая богослужебная книга, сборник гимнов и моубреевские  [44] «Часы молитвы: Лауды и далее до Повечерия» – эту книгу Дэниелу подарила вдова викария, готовившего его к конфирмации, когда узнала, что он поступил в богословский колледж. В каждой книге была ленточка-закладка – не для красоты, а чтобы не потерять нужное место. На конце каждая ленточка была украшена чем-то вроде застывшей слезы – каплей прозрачного лака для ногтей, чтобы не истрепалась. Слева лежал механический карандаш (и еще один, запасной), ластик (и еще один, запасной), набор камертонов, чтобы во время утрени и вечерни не уходить из тональности, возглашая нараспев молитвенные прошения, и блок клейких листочков для заметок – эти листочки Дэниел считал величайшим изобретением века.