Ознакомительная версия. Доступно 36 страниц из 176
Шелленберг в эти дни был самым целеустремленным, энергичным и решительным из всех государственных деятелей Германии. Но меньше всего он думал о том, как сложится дальнейшая судьба рейха. Он был убежден, что его собственное будущее от этого никак не зависит. Давно, еще со времен Сталинграда, он понял, что военное поражение рейха неизбежно. И сделал ставку на Гиммлера. Если Гиммлер станет первым человеком в Германии, то он, Шелленберг, будет вторым. Какой Германии — это теперь не имеет значения. Но именно сейчас, в эти дни, для него все решалось. И поставки фольксштурма — людей, которых, как дрова, грузили в вагоны и спешно отправляли на Восточный фронт, — интересовали Шелленберга лишь постольку, поскольку это могло замедлить продвижение Советской Армии. А ему необходимо было выиграть время, чтобы завершить переговоры Гиммлера с теми, кто взял на себя роль тайных дипломатических агентов западных держав.
Канун падения гитлеровской Германии стал для Шелленберга как бы вершиной всей его деятельности. От его ума и ловкости зависело сейчас, будет ли он первым наперсником нового фюрера и вторым человеком в Германии. Личная капитуляция Гиммлера была бы для него трагедией, большей катастрофой, чем капитуляция Германии. Военное поражение рейха, по его мнению, еще не означало политического поражения. Если действовать в этот критический момент целеустремленно и решительно, можно выиграть для себя лично великое будущее. Так он и действовал.
Все эти дни Шелленберг не покидал Гиммлера. Был необычайно бодр, самоуверен и красноречиво разжигал воображение своего шефа упоительными перспективами самодержавного единовластия.
В бомбоубежище Хоенлихена Шелленберг продемонстрировал Гиммлеру кинопленку, на которой по его приказу один из агентов запечатлел фюрера с помощью скрытой камеры.
Съемка производилась специальным, замедленным способом, который позволил отчетливо и обстоятельно зафиксировать малейшие оттенки физического сстояния Гитлера.
На сером экране перед ними, будто в аквариуме под водой, передвигался в пространстве сутулый человек с бледным, рыхлым, оползшим лицом и нижними веками, оттянутыми, как у дряхлого пса. Левая рука непроизвольно тряслась, словно ласты у тюленя, правую он подносил к уху, прислушиваясь: слух его значительно снизился после недавней операции. Вот он направился к столу. Подошвы его штиблет как бы прилипали к полу, и от этого походка была падающей, как у древнего старца. Взял лист бумаги и с трудом, будто непомерную тяжесть, поднес к глазам. С глазами у Гитлера тоже было плохо, и документы для него теперь печатали на специальной машинке с необычайно крупным шрифтом.
Гиммлер передвинул стул ближе к экрану. Он смотрел на своего фюрера молча, пытливо, с явным наслаждением.
Несколько дней назад Шелленберг беседовал о состоянии здоровья Гитлера с профессором де Крини и директором психиатрической больницы Шарите. Это были свои люди, и сведения, которые он получил, носили самый обнадеживающий характер: состояние Гитлера безнадежно. Тогда он устроил Гиммлеру свидание с де Крини и имперским руководителем здравоохранения Конти. Гиммлер выслушал их напряженно и жадно, с полным пониманием: еще прежде он прочел в медицинской энциклопедии статью о такой называемой болезни Паркинсона — этот диагноз ставили Гитлеру.
Сейчас, когда просмотр кинопленки был закончен и в зале зажегся свет, Гиммлер сказал с лицемерным сочувствием:
— Это все оттого, что фюрер ведет совершенно противоестественный образ жизни: превращает ночь в день, оставляя для сна только два-три часа. Его беспрерывная деятельность и постоянные взрывы бешенства изводят окружающих и создают невыносимую атмосферу. — Признался: — Когда он меня вызывает, я каждый раз испытываю смертелный страх — ведь в припадке ярости ему ничего не стоит застрелить меня.
— Да, — согласился Шелленберг. — И если вы будете медлить, в один прекрасный день ваш труп вывезут из бомбоубежища под рейхсканцелярией, как уже было с другими.
Гиммлер побледнел, но по-прежнему лицемерно воскликнул:
— Погибнуть от руки фюрера — великая честь!
Шелленберг обладал железной выдержкой и терпением, но даже его иногда обезоруживало это бесстыдное и теперь уже никому не нужное притворство. Лицемерие было как бы второй натурой Гиммлера. Подписывая приказ об «особом режиме» для десятков тысяч заключенных в концлагерях, он жаловался:
— Если бы наши противники оказались более гуманными, они взяли бы на себя затраты на содержание военнопленнных и сами снабжали их продуктами питания. Не могу же я обрекать на голод немецкий народ, чтобы за его счет откармливать этих бездельников.
Большинство медицинских экспериментов над заключенными производились с его санкции. И, читая присланные ему палачамимедиками материалы об этих экспериментах, Гиммлер говорил:
— Я забочусь о здоровье немецкого народа как никто другой. Испытания различных новых препаратов на живом материале гарантируют нашу медицину от ошибок при лечении людейу высшей расы.
С особым вниманием он следил за успехами эсэсовских медиков, проводящих опыты стерилизации заключенных.
— Фюрер требует от нас, чтобы мы умерщвляли миллион славян в год. Но я мечтатель. Мы можем обезопасить свое будущее: сохраним для себя рабочую силу, но лишим ее опасной возможности размножения.
Гиммлер исступленно боялся, что Гитлеру станет известно о его тайных переговорах с агентами западных держав. И накануне их прибытия в Хоенлихен он притворился больным. Чтобы вызвать у Гиммлера порыв к активности, Шелленберг даже решился припугнуть его. Сказал, что, по его данным, Кальтенбруннер подозревает об этих переговорах Гиммлера. Сотни личных агентов Кальтенбруннера рыскают вокруг Хоенлихена и охотятся за людьми Шелленберга.
Тогда Гиммлер воскликнул раздраженно:
— Их нужно убивать, убивать на месте! — И уже мягче посоветовал: — А тех наших агентов, которые не смогут с ними справиться, не привлекая внимания, нужно немедленно ликвидировать и так составить материалы следствия, чтобы было ясно: в наших рядах есть изменники и их уничтожают.
