Ушли клоуны, пришли слезы… - Зиммель Йоханнес Марио

— Узнайте немедленно у вахтера, как этот человек сюда попал. Мои люди, которые дежурят перед больницей, наверняка видели его на входе и сумеют встретить.

Барски набрал номер телефона вахтера. Описал внешность великана.

— Да… Это был он… Что?.. Из службы срочной доставки медикаментов?.. И что?.. Кровь и сыворотку?.. Куда? В хирургию? Обратите на него внимание, когда он будет возвращаться и зажгите контрольную лампочку над входом… Что? Уже прошел? Не может этого быть! Не мог он так быстро… Нет, нет, все в порядке. Благодарю вас. — Барски положил трубку. — Он только что вышел из здания. Номер машины вахтер не запомнил. И что теперь?

Сондерсен медленно проговорил:

— Сожгите письмо вашего друга, доктор. И постарайтесь первым же поездом уехать в Баденвейлер вместе с фрау Десмонд.

— Почему он выбрал именно Баденвейлер? — спросила она.

— Мать Патрика живет в Кольмаре. Это на другом берегу Рейна. Наверное, он сейчас там… Вы будете под защитой моих людей. Мы, конечно, присмотрим и за Рено, — сказал Сондерсен. — Обещаю вам. Если не смогу это пробить, я устрою наверху неслыханный скандал. Ничего, не беспокойтесь — пробью!

— Спасибо за Рено, — сказала Норма. — Все в порядке. В чем я и не сомневалась.

— Да, я тоже благодарю за Патрика, — присоединился к ней Барски.

— Чтоб их черти разорвали! — неизвестно в чей адрес выругался криминальоберрат Сондерсен.

23

— «В Южном Шварцвальде находится небольшой курорт Баденвейлер, — читала Норма рекламный проспект. Они с Барски сидели в медного цвета гостиной отеля „Ремербад“. — Он соотносится с Баден-Баденом примерно так же, как Камерный театр соотносится с Большим драматическим. Все в нем дышит уютом и покоем. С лесных тропинок можно заглянуть в Швейцарию и в Эльзас. Здесь я любил разбить палатку и вдыхать полной грудью смолистый воздух…» — Норма опустила проспект. — Это написал Рене Шикеле. С двадцатого по тридцать второй год он жил в Баденвейлере. А потом из-за нацистов эмигрировал. Поселился на время в Южной Франции, в «царстве света», как он пишет, — совсем тихо проговорила она.

— Мы с вами тоже там были, — так же тихо ответил он.

Норма кивнула.

— Шикеле умер в сороковом в Ницце. Нет, честное слово, в Ницце, вот написано. Впоследствии прах перевезли сюда, в дорогой его сердцу Баденвейлер. И теперь он покоится совсем неподалеку отсюда, на кладбище маленькой деревеньки Липбург. Будь оно проклято, нацисты изгнали и убили лучших из лучших! И видит Бог, не только евреев!

Барски даже руками развел.

— Норма, дорогая, о чем вы? Тогда как же быть нам, полякам? Нужно уметь прощать. Забывать — никогда. Но прощать! Иначе жить нельзя.

— Вы правы, Ян, — сказала Норма. — Только я так не умею.

— Ничего, научитесь. Должны научиться. Мне тоже пришлось. Я помогу вам, идет?

— Идет. — Она улыбнулась.

Он на мгновенье положил свою руку на ее.

— Не прогуляться ли нам немного? До встречи с Патриком еще есть время.

Они поднялись и вышли из «Ремербада». Это было в начале четвертого, 16 сентября 1986 года. В Штутгарт они прилетели из Гамбурга рейсовым самолетом, а там Барски взял напрокат машину. До Баденвейлера они быстро доехали по федеральному шоссе Штутгарт — Базель.

— Какие дивные места! — сказал Барски.

Они любовались маленьким городком с его уютными кварталами в старонемецком стиле и красавцем-отелем «Ремербад». Это внушительное здание с белым фасадом представляло собой что-то вроде музея прекрасных вещей: старинной и ультрасовременной мебели, картин и разного рода дорогих безделушек. Номера, заказанные по телефону, были обставлены с тонким вкусом, как и весь отель, который с первого для своего существования находился в собственности одной семьи, это им доверительно сообщил портье.

Сейчас они неторопливо прогуливались по большому парку, обошли бассейн, вокруг которого под голубыми тентами сидели за столиками гости Баденвейлера, миновали теннисные корты и другие спортивные площадки, ненадолго остановились перед сказочной красоты домиком для детских игр, на котором висела табличка: «Вход для взрослых — только в сопровождении детей». Они шли рядом молча, и Норма думала: как великолепен этот мир, как он прекрасен — несмотря ни на что, да, несмотря ни на что.

Вернувшись в отель, они выпили по чашечке чая в Голубом салоне. Снаружи доносились радостные возгласы детишек и стук теннисных мячей — здесь царили мир и покой. Иногда ощущение незыблемого покоя испытывали и мы с Пьером, подумала Норма. Где именно это было, не суть важно. Правда, ощущение это всегда бывало мимолетным. И вдруг все, что ее окружало: тишина, мир и покой, красота отеля и природы — показалось ей эфемерным, нереальным. Она словно вернулась в действительность с далекой звезды — и сразу успокоилась. В некотором смущении взглянула на Барски, а тот как раз протянул ей свежий номер «Нью-Йоркера», открытый на предпоследней странице, и указал на рисунок: два премилых черно-белых медвежонка-панды озабоченно оглядывали друг друга. Подпись под рисунком гласила: «Сомневаюсь, что это подходящий мир, чтобы в нем стоило жить».

Перелистав еще несколько газет, Барски вдруг неожиданно нервно бросил:

— Скажите на милость, Франция временно приостанавливает въезд без виз для всех иностранцев, кроме граждан стран СЭВ и Швейцарии.

— Из-за террористических актов в Париже? — спросила Норма.

— Да. Хотя у террористов почти никогда не бывает поддельных документов.

24

В этом отеле было принято переодеваться к ужину.

Норма спустилась в ресторан в черных шелковых брюках и ярко-красном блейзере, Барски — в темно-синем костюме. Когда они вышли после ужина в просторный холл, к ним подошла девушка из бюро обслуживания:

— Вам письмо, доктор Барски. — И протянула ему конверт.

— А кто передал?

— Этот господин сразу ушел. Сказал, что очень торопится.

— Благодарю, — сказал Барски.

Они с Нормой сели в углу у торшера, Барски вскрыл конверт и негромко прочел письмо:

— Он будет ждать нас в церкви?

— Считает, наверное, что так надежнее всего, — сказал Барски.

Он щелкнул зажигалкой, поджег листок бумаги и потом раздавил пепел в большой медной пепельнице.

— Я знаю дорогу в Брайзах, — сказала Норма.

— А я — монастырь.

— Когда вы там были?

— Никогда, — сказал Барски.

— Откуда же знаете?

Он поднялся.

— Пойдемте еще погуляем немного, — предложил он. — Правда, уже около десяти, но на улице тепло. Я прочел в календаре, что луна восходит сегодня в двадцать два часа четыре минуты.

В парке, несмотря на столь поздний час, по-прежнему сидели на стульях и скамейках гости отеля. Норма и Барски прошли мимо них к живописной лужайке. Здесь они были совсем одни. Луна отметилась у горизонта размытым молочным пятном.

Отдаем ли мы себе отчет, какая песчинка в мироздании наша Земля, размышляла Норма, когда очертания луны сделались более отчетливыми. И сколь мелко и несущественно в конечном итоге все, что на ней происходит, по сравнению с этой космической необозримостью? Нет, не отдаем. Это нам и в голову не приходит. И вообще — о подлинном величии мы думаем меньше всего. Как и о возвышенном. О нереальном, иллюзорном — да. Каждый раз. И вот сейчас — снова. Все кажется мне сейчас нереальным. Хотя бы то, что я стою на этой лужайке. В Баденвейлере. Что рядом со мной этот мужчина. Что он сказал, будто знает этот монастырь, хотя никогда в нем не бывал. Что здесь такой стойкий сладкий запах елей. Что это, сон? Нет, это не сон, сказала себе она. Но почему я в последнее время раз за разом переживаю события, которые кажутся мне нереальными? Совершенно нереальными?