Все лестницы ведут вниз
От автора
Это было утро студеного, очень морозного дня. Как сейчас помню — третье февраля и температура за тридцать, а небо светлое, белоснежно-голубое. И такого чистого своим свечением солнца я не припомню за все годы своей жизни, хотя с детства имею привычку вглядываться в небо, как дневное, так и ночное.
Невозможно было стоять на улице — ноги замерзали мгновенно. И тогда я впервые за все свои годы посетил не только наш местный храм, но и церковь вообще. Не сказать, что я не верующий, но и верующим назвать себя — язык не поворачивается. Но церковь наша прекрасна! Скажу только, что хотя она и одна на весь наш маленький городок, но постройки старинной. С одним золотым куполом высится прямоугольная над улицами города, и белая, со всех стен каменной резьбой смотрит на прохожих пророками и апостолами давнешних времен; различными библейски сюжетами, некоторые из которых даже я различал.
Помню еще, тогда мысль меня посетила, как эти сухие, чуть ли не переламывающиеся пополам бабушки открывают эту тяжеленную дверь. Мне самому пришлось рывком дернуть рукой, чтобы наконец сдвинуть эту неповоротливую махину.
В притворе храма я очутился как в тени, зато сразу был — как это говорится — восхищен увиденным за проходом, отделяющим затемненный, исписанный в стенах и потолке притвор с основной частью храма — даже не светлой как на улице, а сияющей, особенно блестящей золотым иконостасом, казалось, упирающимся в самый потолок. Но когда я прошел через проход, то увидел, что высота храма столь же огромна, насколько ослепляюще-белые его чистые стены.
Не видевший ранее такого живописного убранства и тотчас растерявшись увиденным, мой взгляд не останавливаясь бегал от исписаных стен храма к его колоннам, увешанным богато украшенными старинными иконами. Потому я не сразу заметил поодаль от меня и вблизи иконостаса высокого пожилого священника с длинной седой бородой, в черной рясе и позолоченной епитрахиле, а также молодого — как я понял — диакона, а с ними хорошенькой девушки с младенцем на руках.
Я подошел поближе, потому что мне стало очень интересно происходящее, но все равно, чтобы не мешать, я старался держаться стороной. Ведь я не имею никакого отношения к свершаемому и даже не сразу понял какое тогда происходило действо. К тому времени, девушка с младенцем на руках заканчивала читать — как я потом узнал — символ веры.
— Чаю воскресение мертвых, и жизни будущего века. Амин, — закончила она как будто напевая.
Священник отошел от аналоя, на котором лежали большой крест, обрамленная в углах Библия и требник. В его руках уже была елейница с длинной кисточкой, заранее поданые диаконом. Кисточкой он макнул в елейницу и три раза перекрестив провел ею по воде в около стоящей сверкающе-серебристой купели, а потом направился к младенцу, который тихонько лежал на руках — заметно — очень любящей матери. Видно, что девушке было тяжело оторвать взгляд от своего ненаглядного дитя. Вообще, надо сказать, что более всего вид такой милой лицом матери и не без преувеличения красивого, спокойного дитя не ее руках больше всего меня тронул той мунутой. Я и думать забыл о происходящем, о живописной красоте и убранстве храма, в котором находился впервые. Наслаждался я только красотой матери с младенцем на руках, и не лишнее добавлю, что в этом есть что-то невероятное, что-то особенно святое, которое не изобразить ни на одной иконе и ни в каких сказаниях не описать, какой бы гений не принялся за эту неосуществимую задачу.
Удивительно, но когда священник потянулся кисточкой к младенцу, дитя протянуло ручки вперед, как будто желая быть помазаным елеем. Ребенок, наблюдая за священником, касающегося кисточкой его лба, ушей, груди, ручек и ножек, все это время негромко смеялся, весело обнажив розовые десна. Священник сам улыбнулся младенцу, а потом приблизился и что-то шепнул на ухо его матери, от чего та расцвела в улыбке.
Я не заметил как ребенок перешел в руки священника — такая была обворожительна эта улыбка, но я никогда не забуду произошедшего после. Священник три раза опускал дитя в купель, громко, распеваючи произнося:
— Крещается раба Божия — Агния, во имя Отца и Сына и Святаго Духа… — и словно стены храма еще больше озарились в раскате чудесного смеха младенца; таким — не много сказать — чистым и поющим, будто бы даже что-то возвещающий нам, тяжелым, земным людям, которым таких прозрачных, витающих высоко над головами посланий никогда не понять. Я до сих пор с замиранием сердца слышу этот необыкновенный смех и никак, к большому сожалению, не могу его описать.
Но тогда не я один расслышал нечто чудесное, сорвавшееся с губ крошечной Агнии. Все замерли, а священник, казалось, затоил дыхание, прислушиваясь к голосу дитя, пока по маленькому телу его медленно стекают крошечные капли воды и падают обратно в купель.
И только когда маленькая Агния остановилась в своем ярком смехе, но продолжала улыбаться иконостасу своими розовыми деснами, священник передал ее около стоящему диакону с белоснежным полотенцем на руках, в которое девочка сразу же была окутана. Как очнувшись, священник продолжил начатое им нараспев.
— Ныне и присно, и во веки веков. Аминь, — и незамедлительно обернулся к царским вратам. Он с благоговением, словно только что свершилось большое чудо, по три раза крестят совершил три земных поклона, а потом обернулся к матери славной Агнии и громко сказал:
— Благодарите! С сегодняшнего же дня благодарите Господа, Дарья.
Пролог
Я поделюсь с тобой секретом.
Только молчи. Никому не говори.
Мы забыты всем белым светом,
Как в банке голодные пауки.
Знаешь? — они жрут друг друга.
Я не вру! Так оно и есть!
Ты оглянись! Ты послушай!
Чем люди отличаются от них?
Из ранних записей Воскресенской Ани
1
Дождь пошел еще среди ночи. Начиная стучат грузными, тяжелыми каплями по крышам старых домом, он быстро перешел в оглушающий ливень. Аня любила дожди, как теплую весну и прохладную осень; не жаркий зной, ни холодная стужа никуда не торопят — хоть весь день проводи на улице, гуляй одна, сама по себе, и никто больше не нужен. Лучше дождя только морось — когда идешь, невидимые капли облипают лицо. В этом есть что-то особенное, как думала Аня, что-то отличное от другой погоды. Морось как на стыке времен — в ней таятся перемены. В дожде нет перемен, в нем другая загадка — он существует будто бы для того, чтобы очистить землю и всякий раз делает это снова и снова, не прекращая попыток, но ничего у него не выходит. Какова же его скорбь, когда всякий раз, при каждой новой попытки он замечает, что земля не стала чище! Но каждый раз он собирается вновь, набирает силы и пробует снова — в этом его загадка и его трагедия.
Какой бы ни был дождь — он всегда на благо. Чем сильнее он, тем добрее и искреннее. Осенью он лучше всех — он самый отчаянный. Все уже сдалось, примирилось и готово уснуть в тревоге — в ожидании сковывающего мороза. Печальная листва смиренно желтеет и опадает, в стыде своем краснея из-за бессилия — за прежнюю гордость. Могучее солнце вновь посрамлено перед отнюдь не всесильным, ограниченным и зависимым, но упорным, отчаянным и не сдающимся ненастьем. Солнце, как все на свете повидавший старик, все скорби и ужасы людей — смеется над ливнем за его наивность и радуется его юношескому порыву, мечтающим исправить ошибки стариков.
Но этим днем ливень не собирался омыть землю; он уже не столь наивен и не думает, что сможет смыть грязь с круглой земли. Он, словно разозлившись за свою прежнюю глупость, за тщетные свои попытки, стал хлестать землю, ненавидя и презирая ее, усматривая в ней отражение своего упорства. Решил он, что не милостью, так хлыстом можно поправить дела людей. А солнце, спрятавшись за тучами, все смеется, ведь и то было испробовано тысячи и тысячи раз.
