Укол мафии - Мэрфи Уоррен

– Прости, старина, но мы не собираемся тут шутки шутить, – сказал он и, нажав на кнопку, выключил телевизор. Так он лишился милости, заслуженной им чуть пораньше.

Покой Чиуна был нарушен. Он медленно поднялся, душераздирающе маленький и хрупкий, и оглянулся по сторонам скорее печально, чем гневно.

Утенок сказал:

– Я не понял, что там наговорил твой босс, но он велел положить побольше льда и не забыть о кондиционере.

– Почему вы выключили телевизор? – спросил Чиун.

– Потому что мы должны подождать, пока нам сюда позвонят, а слушать эту бодягу нам неохота, – пояснил Джонни Утенок.

Если бы Попс не выключил телевизор, ему было бы над чем поразмыслить, например не стоило ли ему остаться простым негром – хозяином подпольного тотализатора, вместо того чтобы склониться перед силой и могуществом мафиози? Попс Смит, возможно, дошел бы до мысли, что один человек, незаметный и небогатый, может оказаться могущественным и, не имея, на первый взгляд, никаких шансов, в конце концов, победит?

Но Попс Смит был орудием, прервавшим сагу о докторе Лоуренсе Уолтерсе и его нескончаемой борьбе против извечных предрассудков, невежества и психических заболеваний.

А потому первым был размозжен череп Попса, и он так и не увидел, как Джонни Утенок загадочным образом поднялся в воздух и пролетел через всю комнату прямо в изумленную физиономию Винни О'Бойла, и не услышал, как хрустнули под указательными пальцами Чиуна височные кости его приятелей. Попс так и не успел понять, что не стоило бросать свой бизнес из-за угроз мафии, потому что не такая она, оказывается, всемогущая.

Попс умер, а, потому ни о чем об этом не думал, ничего не видел, не слышал, не понимал. Престо лежал на полу с открытыми невидящими глазами, а телеэкран снова медленно посветлел: доктор Лоуренс Уолтерс сообщал, что чувство вины и подавляемая враждебность – самые разрушительные для человеческой психики силы.

Спустя сорок минут человек по имени Римо Барри и Синтия Хансен решили, что на сегодня с них хватит.

– О чем ты говорил по телефону? – спросила она, надевая прозрачную блузку.

– Надень сначала юбку, – сказал Римо, все еще сидя голышом в бежевом кожаном кресле мэра и глядя на улицу, переполненную счастливыми пуэрториканцами, счастливыми закусочными и счастливыми магазинами грампластинок. – Я неисправимый бабник.

– Не говори пошлостей, – сказала она. – О чем был звонок?

– Да кто-то из ваших городских наркобандитов взял в заложники моего слугу. Они пригрозили убить его, если я не выверну душу наизнанку перед тем, кто скажет мне пароль.

– «Бабочки», – сказала Синтия Хансен.

– Да, вот именно, – кивнул Римо. – Подслушивала?

– И что же с твоим слугой? Неужели не волнуешься?

– Только по поводу кондиционера. Лед положить он не забудет, но он не любит, когда в доме слишком прохладно, поэтому может забыть включить кондиционер.

– Что ты несешь? – спросила Синтия Хансен, продолжая застегивать пуговицы на юбке. Молодые упругие груди колыхались в такт ее движениям. – Он, может, уже мертв или его истязают.

Римо посмотрел на часы, стоявшие на зеркальной каменной полке.

– Сейчас два часа. Сериал «На краю жизни» только что закончился. Можно позвонить. – Он взял трубку и набрал номер. Подождал немного, затем улыбнулся. – Чиун? Как дела? Вэнс Мастерман наконец решился? Ох, это ужасно. Очень тебе сочувствую. Послушай, приготовь на ужин омаров. Да. Знаешь, как ты обычно делаешь, в винном соусе. О'кей. О'кей. Чиун, – добавил он строго, – не забудь включить кондиционер.

Римо повесил трубку.

– Хорошо, что ты надоумила меня позвонить. Он забыл включить кондиционер.

Синтия Хансен, застегивая на прозрачной блузке пуговицы, смотрела куда-то в даль.

Глава двенадцатая

Римо не удалось поужинать дома.

Синтия Хансен предложила подбросить его до метро, но пока они ехали в ее черном принадлежащем мэрии «шевроле», он не отрываясь смотрел, как ее длинные голые ноги ловко управляются с педалями тормоза и газа, а подняв глаза, понял, что она повернула зеркало и наблюдает за ним. К тому времени, когда они добрались до станции метро на Гудзон-сквер, они уже изголодались друг по другу и решили поужинать вместе у нее дома.

Синтия Хансен жила одна в шестикомнатной квартире на верхнем этаже восьмиэтажного дома, одного из лучших зданий города. В доме был привратник, лифт работал, что было в Гудзоне редкостью, а мусор только однажды не убрали из подвала вовремя, и тогда Синтия напустила на хозяина дома, жившего в Грейт-Неке, городских инспекторов, закидавших его повестками в суд, после чего он моментально решил проблему мусора.

Но квартира походила на лабиринт, казалось, комнаты даже и не соединяются друг с другом, точно проект готовил пьяный архитектор, и в первые пять минут Римо три раза завернул по ошибке не туда в поисках ванной комнаты.

Холодильник был набит битком, но они решили ограничиться салями и сыром. Римо не дал ей резать колбасу и сыр ножом, а просто наломал их кусками.

Римо занялся с ней любовью прямо на кухне, пока она раскладывала еду на подносе, потом среди колбасных шкурок и корочек сыра на паркете в гостиной, холодившем ей спину, а ему колени, потом в душе, где они нежно мылили друг друга своими телами. Кухня – гостиная – душ: вакханалия ненадолго прерываемого соития, а потом Римо превратил его в беспрерывное, загнав Синтию на кровать с жестким, неподатливым матрасом в ее огромной спальне, оклеенной синими обоями и задрапированной голубым бархатом.

А позже они лежали, обнаженные, рядышком, на голубом бархатном покрывале, и Римо подумал, что раз уж пришлось совокупляться до потери сознания, то черт с ней, с тренировкой и режимом, и он решил тоже покурить, подумав, что надо обязательно купить жвачку на обратном пути в Нью-Йорк, чтобы Чиун не уловил запаха табака.

– Никогда не думал поступить на службу в правительственные органы? – спросила его Синтия, выпуская к потолку голубые кольца дыма, и передала сигарету Римо.

– С тех пор как я повстречал тебя, ничем другим не занимаюсь, как тружусь в этих органах.

– Думаю, я смогла бы подыскать тебе что-нибудь подходящее, – сказала она. – Сколько ты зарабатываешь в своем дурацком журнале?

– В удачный год восемь-девять тысяч.

– А я могу тебя на восемнадцать устроить, не придется даже показываться в конторе.

– В качестве племенного жеребца?

– Нет, работать на меня. Будешь делать все, о чем я тебя попрошу.

– Извини, работать под началом женщины – не по мне. Так можно, в конце концов, деградировать.

– Да ты, оказывается, женщин за людей не считаешь! – сказала Синтия Хансен. – Прошу, все же подумай. То, чем ты сейчас занимаешься, не имеет будущего.

– А чем я занимаюсь?

– Повсюду шляешься, оскорбляешь людей, нарываешься на неприятности и допекаешь окружающих.

– Натура такая, – сказал Римо и попытался пустить кольцо дыма, но у него не получилось. Разозлившись, он погасил сигарету о пепельницу на тумбочке у кровати и взял с тумбочки фотографию в маленькой позолоченной рамке.

– Это твоя мать? – спросил Римо, глядя на снимок со смеющейся парой.

– Да. И отец.

– Приятная женщина. Ты похожа на нее, – сказал он совершенно искренне, потому что другой человек на фото был вялым, невыразительным, хотя и благообразным мужчиной. Лицо его отличалось той же индивидуальностью, что и граммофонная пластинка.

– Я знаю, – ответила Синтия. – Мне все говорят, что я похожа на мать.

Римо поставил фотографию на тумбочку. Синтия снова закурила, они по очереди затянулись одной и той же сигаретой, а потом она опять предложила ему работу в мэрии.

– Ты рассчитываешь купить меня, грязная спекулянтка героином? – спросил он и начал одеваться. Уже темнело, пора было возвращаться к Чиуну. Синтия остановила его, в третий раз предложив работу, и в третий раз он отказался. Потом он похлопал ее пониже спины и пообещал, что они увидятся завтра. Но Синтия Хансен опасалась, что он никогда больше не увидит ни ее, ни кого бы то ни было еще.