Собачий бог - Арбенин Сергей Борисович

Тарзан завыл в полный голос и открыл глаза.

Ослепительное белое поле лежало перед ним. Редкие кривые сосенки отбрасывали на снег глубокие синие тени. Тарзан был один на вершине гряды, посреди бесконечного мертвого пространства, – но он был жив!

Жмурясь, поскуливая, он пополз сначала вниз, а потом – по бескрайнему промерзшему болоту. Устав, он хватал пастью колючий снег и глотал его. С кривой сосны зубами оторвал ветку с хвоёй и стал жевать её, пока она не перестала жечь и колоть дёсна. Потом снова стал глотать снег – пасть слипалась от смолы, резкий жгучий вкус никак не проходил.

Полежав, Тарзан попробовал встать. Получилось не сразу, но всё-таки получилось. Лапы дрожали и разъезжались в стороны, но Тарзан упрямо рвался вперед, к ему самому неведомой и невидимой цели.

Так шел он, пока не спустились сумерки. И шел снова – пока звезды не усыпали мглистое небо.

Лес постепенно густел, деревья становились прямее и выше.

В полночь Тарзан услышал волчий вой. Этот вой он помнил слишком хорошо, но почему-то чувствовал, что ему больше нечего бояться. Он побрел, пошатываясь, на звук, и вскоре увидел их, – всю стаю. Волки сидели кружком, а в центре была волчица с серебристо-белым мехом.

Она давно почуяла Тарзана, но не прерывала своей песни. И, только допев, повернула голову.

Тарзан лежал под деревом на краю поляны. Он не прятался, и ничего не просил. Он просто лежал и смотрел на Большую Белую, словно изучая её.

«Оказывается, ты живуч! Живуч, почти как кошка!» – сказала Белая.

Тарзан не ответил. Он просто лежал и слушал её повелительный голос, возникавший в сознании.

«Но я сама виновата, – снова зазвучал низкий бархатистый голос. – Я ведь хотела убить тебя, но не убила. Оставила околевать в снегу на краю болота. Почему? Я и сама не знала. А теперь я знаю: ты – выродок».

Тарзан молчал. Слушал.

«Ты – выродок из тех, про которых люди сочиняют небылицы. Будто у таких, как ты, во лбу есть третий глаз, а в пасти – волчий зуб».

И тут Белая рассмеялась. Её смех отдаленно смахивал на лисье тявканье. Волки, окружавшие её, беспокойно заёрзали, заоглядывались, настораживая чуткие носы.

«Я ошибалась, – сказала Белая. – Ты нам не враг. Ты враг тому, кто помогает тебе. Он еще не знает, что ты – последнее псовье отребье… Уродец. Двоеглазка! Ярчук!».

Тарзан не выдержал, поднял морду к небу, пролаял:

«Мы – дети одной матери и одного отца! Его зовут Анубис. Я знаю!»

Белая внезапно совершила гигантский прыжок – взметнулась снежная пыль, – и оказалась рядом с Тарзаном. Волки подскочили от неожиданности.

«Больше никогда не говори так! – и от вибрации её низкого голоса дрожь пробежала по телу Тарзана. – У нас разные отцы и разные матери. Рабы и господа рождаются от разных родителей. Твой Анубис породил только рабов – собак и шакалов! Вы – сброд, из которых люди шьют шубы и шапки, и не хотят вас пускать на порог, потому, что вы нечисты. А они, – она кивнула на волков, – мои дети. Свободные дети Сарамы»

Волки медленно, осторожно стали приближаться.

Белая оглянулась на них.

«Нет! Мы уходим. Мы оставим его в живых. Он нам не опасен; не будем отбирать жизнь у того, кто отдает ее сам, по своей доброй воле».

«Он раб!» – рявкнул один из самцов стаи.

«Рабы тоже бывают полезны. Иначе бы их не держали», – не оборачиваясь, ответила Белая.

Потом она совсем низко склонилась к Тарзану, янтарные глаза горели лукавым смехом.

Белая лизнула Тарзана в обмороженный нос.

«И ты, и твой бог – вы сдохнете от старости и тоски. И наступит наше время. Бусово время».

– Вот так штука, однако! Как сюда попал, не знаю, – сказал кто-то удивленным старческим голосом. – Шёл я на Лонтен-Я, а оказался на Лонк-Сур-Я! Заблудился, однако!..

Тарзан открыл глаза. Над ним, склонившись, стоял странный человечек в меховой одежде, от которой воняло рыбьим клеем и плохо вычищенной мездрой.

– Откуда взялся? – спросил старик. – Дух живой или мертвый? А?

Тарзан приоткрыл пасть, но ничего не смог выдавить из себя, кроме жалобного тявканья.

– Э, да ты совсем дохлый! Где бежал? Как бежал? Подожди – по следам узнаю.

Старик оставил Тарзана и быстро побежал к лесу. На ногах, обутых в меховые унты, у него были странные короткие лыжи. Он бежал по следу, оставленному Тарзаном.

Добежал до леса, покрутился, исчез на деревьями.

Тарзан лежал, ждал. Даже если бы он захотел, – он не смог бы никуда уйти.

Старика долго не было. Кто знает, сколько километров он отмахал, что видел, заметил, что понял. Но вернулся он хоть и не скоро, но с ясным лицом.

– Издалека шёл! Живой пёс, настоящий, – сообщил старик, подбежав. Дышал он ровно, как будто и не бегал никуда. – Ну, пойдем в мою избу. Тебя как звать? Меня – Стёпка.

Он двинулся было, но, взглянув на Тарзана, покачал головой.

– Э, да ты сам не пойдешь. Тебе, однако, помогать надо!

В избушке было тесно, непривычно, но тепло.

Стёпка разжег печку, сварил мороженой рыбы и вывалил её в большую деревянную чашку.

Обжигаясь и давясь, Тарзан стал хватать рыбу, не ощущая вкуса. Только когда чашка начала пустеть, он почувствовал вкус и вспомнил, что что-то похожее ел уже однажды – там, далеко, в давно прошедшей жизни.

Наевшись, он просто упал возле чашки, не найдя в себе силы даже выбрать себе место.

Степка критически оглядел его, встал.

– Ну, спи-отдыхай. Вон какой круглый стал! А ты пес непростой. Городской пёс-то, однако. Ничего не знаешь, не понимаешь. И как дошел?

Степка взял чашку, поставил на стол. Котел с рыбой выставил за дверь, на полку в маленькой холодной клети.

– Больше тебе жрать нельзя, однако, – а то опять сдохнешь. А Стёпка пойдет, ещё погуляет маленько. У Степки дел накопилось много. Болел Стёпка. Видно, потому и не знал, что в тайге творится, о чём говорят.

Вечером Степка, раздевшись до рубахи, присел над Тарзаном. Осмотрел спину, заглянул в пасть.

– Э, старый ты, однако! Как такой старый через Лонк-Сур-Я, пастбище духов, прошел? Что жрал? Хвою, однако.

Степка качал головой.

– Вижу, не простой ты пёс, и не зря сюда пришел. А вот зачем – как узнать?

Он перевернул Тарзана на спину. Погладил. С брюха стала кусками – кое-где вместе с кожей – отваливаться шерсть. Степка озабоченно кивал головой.

Тарзан терпел, только изредка поскуливал и потявкивал, как обиженный щенок.

– Ты лежи, жди. Сейчас тебя лечить буду. Фершал я хороший. Сам себя от смерти вылечил, однако.

Он стал прикладывать к красным, обнаженным пятнам на животе Тарзана вываренную березовую кору, смешанную с густым отваром подорожника. Густо обмазал все брюхо, переложил спиной вверх. Осмотрел лапы – и их обмазал пахучими снадобьями. Завернул Тарзана тряпкой, забинтовал лапы, и даже хвост.

Потом снова налил полную чашку густого рыбного варева.

– Жри! Тебе поправляться надо.

Тарзану было больно, он отворачивался от еды, поскуливал.

– Жри, говорю! Сегодня только рыба, завтра мяса добуду – у меня в лабазе припасы.

Тарзан из вежливости похлебал из чашки. Положил морду на обмотанные тряпицами лапы. Задремал.

А Степка, затеплив керосиновую лампу, сидел за столом и думал. Черный от загара лоб прорезали глубокие морщины. Степка вздыхал и качал головой.

– Однако, ничего не придумаю один. Надо Катьку звать. Она годами постарше, видела больше.

Катька пришла через несколько дней.

– Живой ещё? – сказала она вместо приветствия.

– Недавно чуть не помер. Однако даже в лодку с тенями сел, да потом очнулся.

Катька пожевала черными губами. Сняла старую доху, под которой оказалась телогрейка. Сняла и телогрейку, стащила пимы и блаженно вытянула ноги в чулках, связанных в одну иголку.

Ноги были толстые, искривленные.

– А я ходить плохо стала, – пожаловалась она. – Раньше, бывало, на лыжах до поселка за день добегала. А теперь и думать боюсь. Как до сельпо дойти? Мука кончилась, спичек мало, соли.