Черный клинок - ван Ластбадер Эрик

Вулф припарковал машину в запрещенном месте, и они вышли. Над ними дугой изгибался заляпанный грязью черно-желтый навес над входом в «Ла Ментир», где в несколько излишне натуралистической манере была изображена египетская царица с большими грудями, одной рукой сжимающая череп, а другой – нечто, сильно смахивающее на мужской член.

Завидев группу японцев, цепочкой входящих в клуб, Аманда сказала:

– В университетском городке я наслушалась о японцах немало всяких историй.

Всю дорогу сюда она хранила молчание, а когда Вулф обратил на это внимание, отвернулась, глядя в окно. Он так и не смог привыкнуть к ее скрытности. Возможно, в нем говорил инстинкт детектива, заставлявший его беспокоиться по поводу нежелания Аманды обсуждать эти странные приступы меланхолии. Они были подозрительными, и он даже допускал мысль о том, что она ведет двойную жизнь. Но сейчас, как бы там ни было, он был рад тому, что она снова заговорила.

– Каких еще историй?

– Ну, знаешь, сейчас даже в научной среде многие настроены против японцев. Поэтому всегда можно услышать какую-нибудь сплетню о японских профессорах. Они не очень-то сходятся с нашими, и большинство из моих коллег считают их надменными.

– А ты как считаешь? – спросил Вулф.

Аманда вздохнула.

– Мне не удалось подружиться ни с одним из них. Но, с другой стороны, они, по-моему, в ужасе от того, что видят в Нью-Йорке. Мне кажется, многие из них придерживаются идеи чистоты расы, чего-то вроде «Японии для японцев», а Америку считают второсортной страной. По той лишь причине, что наш народ – с их точки зрения – становится все менее чистокровным.

Она в недоумении пожала плечами и продолжала:

– Насколько я их знаю, к получению должности в Америке они относятся так же, как отнеслись бы мы в назначению в Африку. Для послужного списка это было бы совсем неплохо, но мне, например, нисколько не хотелось бы жить там.

Когда они при входе в клуб протискивались сквозь толпу, она ваяла Вулфа за руку, чтобы не потерять друг друга.

– Мои коллеги всегда ставили японцам в вину их приверженность чистоте крови, доказывая, что мы стали великими благодаря превращению Америки в плавильный котел для всех народов. Однако в последнее время, хотя мы и не признаемся в этом друг другу, нам стыдно, когда японцы видят то, что происходит с городом, видят все увеличивающийся разрыв в уровне жизни разных слоев населения, эту всегда готовую вспыхнуть ненависть, рост расовых предрассудков, короче говоря, распад нашей страны. Теперь мы уже и не знаем, что отвечать на критику этих чужестранцев, из-за чего еще сильнее их ненавидим.

Вулфа это заинтриговало: интересно, как бы в высказыванию Аманды отнесся Шипли? Или, если уж на то пошло, как бы Аманда отнеслась к нарисованному Шипли сценарию гибели Америки в ближайшем будущем, не такому уж и неправдоподобному.

– Конечно, нельзя отрицать, – продолжала Аманда, – что японцы во многом от нас отличаются. – Она поискала глазами свою сестру Стиви. – Секс, например, у них не такой, как у нас.

– Тебе что, понарассказывали чего-нибудь в университетском городке?

Она рассмеялась.

– Вовсе нет. Был такой фильм. Не знаю, видел ли ты его. Называется «Империя страсти». В нем двое влюбленных пытаются задушить друг друга в тот момент, когда кончают. Как я понимаю, это для того, чтобы испытать наивысший оргазм. В Японии этот фильм считается классикой подобного жанра.

Вулф вспомнил о видеопленке в квартире Лоуренса Моравиа. Вслед за этим в его памяти всплыл образ Чики. Ему вспомнилось, как она шла по улице, как, подобно ножницам, двигались ее сильные ноги, а дождь тем временем бил в кожаную куртку, барабанил по зонту из рисовой бумаги. Потом он увидел Чику с расставленными ногами и выпяченными вперед бедрами, жарко дышащую, с погруженными в черный треугольник пальцами, Чику, взмокшую от пота и кончающую с тихим стоном.

– Вулф!

– Что?

– У тебя на лице такое странное выражение.

– Эти люди...

Костюмы так называемых покровителей искусства уже сами по себе были зрелищем: платья от Мизрахи и Ферре, замысловатые, усыпанные блестками декольте от Лакруа, широченные кожаные одеяния фирмы «Монтана». Все здесь было не менее причудливое, чем на тех, кого они видели на улице. Правда, более дорогое. Аманда и Вулф лавировали между группами гостей, которые, подобно викторианским вампирам, вылезают из своих убежищ только ближе к ночи.

«Ла Ментир» состоял из трех крупных помещений. Первое представляло собой обставленный в стиле «новой волны» зал, где поперек пола, выложенного плитками из толстого полупрозрачного стекла, тянулся ряд неудобных на вид ступенек, а находящиеся под плитками цветные лампочки окрашивали ноги присутствующих в ядовитые оттенки красного, синего и фиолетового цветов. Вдоль одной стены размещался безвкусно раскрашенный – «под тигра» – бар, в глубине которого, там, где обычно выставляют бутылки со спиртным, красовались куклы «кьюпай», бывшие в моде в сороковых – пятидесятых годах.

Во втором помещении, самом крупном из трех, с прочным лакированным полом, обычно устраивались танцы. Сегодня же в этом зале разместились произведения художников и скульпторов. Чтобы создать им рекламу, и было, собственно, организовано нынешнее мероприятие. Зал был битком набит гостями, из каждого динамика, а их тут установили раз в десять больше, чем следовало, неслась оглушительная музыка.

Вулф так и не понял, как это Стиви сумела разыскать его и Аманду в этом дурдоме. Она вынырнула из массы людей, поцеловала в обе щеки сестру и пожала руку Вулфу. Стиви Пауэрс работала психотерапевтом и одновременно была членом правлений самых престижных художественных и научных советов города. Время от времени то один, то другой из них выступал спонсором подобных светских тусовок. Для Стиви, как полагал Вулф, это был способ исполнения общественного долга. Она и ее муж Мортон Донахьи владели кооперативными апартаментами (с пятью спальнями) на Пятой авеню, а также домом в Ист-Хэмптоне. Бог знает, сколько у них было денег. Главное, они отлично подходили друг другу. Идеальная парочка.

Стиви была совсем не похожа на свою сестру – темноволосая, с темными глазами, пышнотелая по сравнению с худощавой Амандой. У нее были изящные руки с длинными пальцами – руки художницы, которые, казалось, постоянно пребывали в движении. Ее роскошное тело перемещалось быстрыми рывками, с точностью, присущей актерам и хирургам. В круг нью-йоркской элиты ее, несомненно, ввел муж, потому что Аманда не была знакома ни с одним из отпрысков богатых старинных фамилий, в среде которых вращалась Стиви.

– Боже, я так рада. Панда, что ты сумела выбраться сюда, – сказала Стиви. – Здесь сегодня все, кто хоть что-то из себя представляет. Масса людей, с которыми я хочу тебя свести!

Она не стремилась специально, как считал Вулф, быть грубой с ним, но он всегда тем не менее чувствовал ее несколько прохладное отношение к себе. Вероятно, она не одобряла его профессии. Поди пойми этих сестричек!

Когда Стиви потащила Аманду за собой, та быстро чмокнула Вулфа в щеку. Взгляд у нее был печальный, но это не ввело его в заблуждение. Он знал, что Аманде нравилось встречаться с богачами и знаменитостями из окружения Стиви.

Вулф принялся бродить по залу, рассматривая выставленные работы. Большинство из них были абстрактными до предела. Он не понимал, что случилось с экспрессионизмом. На его взгляд, слишком многое из того, что в мире искусства определили термином «современное», было лишено и смысла, и чувства. По мнению Вулфа, совсем не обязательно чем-то заполнять пространство. Приобщенный к японской культуре через посредство боевых искусств, он мог по достоинству оценить негативное в своей основе пространство – пустоту, например, образующую контекст для одного-единственного, конкретного образа. Ведь смысл может выражаться во множестве странных и неожиданных форм.

Двигаясь вокруг расположенных по эллипсу экспонатов, он дошел до того места, где кончались картины и начинались всякие абстрактные фигуры и поделки: куски арматуры с прикрепленными к ним слитками бронзы медового цвета, африканская древесина твердых пород с нанесенными на нее яркими, как шкура зебры, узорами, раскрашенный различными оттенками коричневого цвета гипс. Все эти работы выглядели немыми, пассивными, неуклюжими и грубыми в своей безжизненности. А ведь даже мертвые тела, подумалось Вулфу, вроде, мумии фараона, могут быть красноречивыми.