Все лгут - Гребе Камилла

Я киваю.

Это правда. Разумеется, она прибавила несколько килограммов, и волосы у нее поседели, но взгляд остался тем же, как и точеные черты на бледном лице.

За ее спиной возникает женщина – высокая, мускулистая, с коротко стриженными каштановыми волосами. Она кажется мне смутно знакомой, и через пару мгновений я вспоминаю, что сталкивался с ней во время расследования убийства Ясмин.

– Грета, – подсказывает она, протягивая мне руку. – Я как раз собиралась уходить.

Она надевает короткое красное пальто, клюет Марию в щеку и исчезает за дверью.

– Увидимся! – машет она на прощание.

– Старая подруга, – объясняет Мария, встретившись со мной взглядом.

– Я узнал ее. Она была на похоронах, мы разговаривали.

– На похоронах Самира? Да, это возможно. Они приятельствовали. Я ведь и познакомилась с Самиром благодаря ей. – Мария умолкает, очевидно, колеблясь, но все же продолжает: – Она была немного влюблена в него. До того, как мы с ним встретились.

– Немного влюблена?

Она улыбается.

– Наверное, по уши, но в этом она никогда не признается.

Мария тянется за вешалкой. Забрав у меня куртку, чтобы повесить, она внезапно замирает и проводит кончиками пальцев по ткани.

– Ой, – смеется она. – Это ведь та же самая вещь.

– Что?

Она ловит мой взгляд.

– Куртка. Она была на тебе. Тогда. Я ее узнала.

– Она довольно старая.

Мария смотрит на меня с непониманием.

– Господи. Ты носишь одну и ту же куртку двадцать лет?

– Она теплая.

Мария вешает мою старую верную тужурку и оборачивается ко мне.

– Ты мог бы стать лицом движения за бережливость. Будешь кофе?

– Только если ты будешь.

– Входи, – приглашает она и первой шагает в кухню.

Я сажусь за стол у окна, констатируя, что время остановилось и в доме Марии Фоукара. Мебель осталась прежней, гардины тоже. Даже рисунки Винсента никуда не делись, только немного выцвели и обтрепались по углам. Края их были в несколько слоев оклеены пожелтевшей от времени липкой лентой. Черно-белые фото тоже были на местах – Винсент рядом с большим снеговиком с носом-морковкой и глазами из камушков. Ясмин и Винсент рядом с пасущейся коровой.

На разделочном столе стоят пустая бутылка из-под вина, два бокала и чаша с чипсами. Мария ловит мой взгляд.

– Грета любит вино, – поясняет она. – И чипсы.

Мария достает маленькую капсулу из фольги.

– Ты такой пьешь?

– Само собой.

– Даже я сдалась и купила-таки эту дорогущую кофе-машину, – вздыхает Мария, заправляет капсулу в автомат и нажимает на кнопку.

– Моей кофеварке двадцать лет, – признаюсь я.

– Иначе и быть не могло, – улыбается Мария. Потом она повторяет процедуру и возвращается к столу с двумя чашками.

Устроившись на своем месте, она поднимает на меня взгляд. Улыбки как не бывало, а лицо кажется еще бледнее, чем раньше. В холодном ноябрьском свете, льющемся из окна, морщинки проступают отчетливее, образуя тонкую сеть возле уголков глаз и губ.

– Вы нашли ее? Ты упоминал какую-то находку, когда звонил.

Я делаю глубокий вдох.

– Пару дней назад спортсмены-ныряльщики обнаружили человеческие останки в нескольких сотнях метров от утеса Кунгсклиппан. Мы пока не установили личность, но судебные медики утверждают, что тело пролежало в воде очень долго. Много лет.

Мария прижимает ладони к глазам, словно желая отгородиться от непрошеного видения. Потом шумно выдыхает и опускает руки на колени.

– Черт побери, – бормочет она. – Знаешь…

Она замолкает и отворачивается к окну, за которым высокая живая изгородь отделяет лужайку от угодий усадьбы Кунгсудд.

– Это никогда не отпустит, – продолжает она. – Ты учишься с этим жить, но оно не отпускает.

– Знаю, – соглашаюсь я.

Ее пытливый взгляд скользит по мне, и на мгновение мне чудится, что вот сейчас она спросит – откуда мне это знать? Но мгновение проходит, и Мария упирается взглядом себе в колени. Седые волосы спадают на лоб, и она одной рукой убирает выпавшую прядь за ухо.

– У нас нет уверенности, что это она, – говорю я.

Это ложь. Кто еще мог бы там лежать, завернутый в ковер?

Мария кивает и отпивает глоток кофе.

– Когда станет ясно?

– После вскрытия и анализа ДНК. Если, конечно, им удастся выделить ДНК-профиль. Это еще не точно.

– Когда состоится вскрытие?

Я сомневаюсь, нужны ли ей подробности.

– Сегодня, – отвечаю я, решив не упоминать тот факт, что речь идет не о теле в привычном понимании, а, скорее, о куче костей.

Мария снова кивает.

– Потом понадобятся одна-две недели на обработку проб ДНК. Если повезет. У лаборатории будет много работы. Я обещаю позвонить, как только что-то станет ясно.

– Хорошо.

Слеза скатывается по ее щеке, но Мария и не думает ее смахивать.

Я встаю, делаю шаг к разделочному столу и отрываю кусок бумажной салфетки от рулона.

– Держи, – протягиваю я ей салфетку.

– Спасибо, – произносит Мария и, взяв ее в руку, продолжает безучастно сидеть с поникшей головой.

На какое-то время устанавливается тишина.

– Как ты жила все эти годы? – спрашиваю я.

Она вскидывает на меня взгляд, словно вопрос ее удивил.

– Я?

– Ну да. Ты. И Винсент, разумеется.

Она слегка склоняет голову набок и кладет ненужную салфетку на стол.

– С чего начать? – немного помолчав, начинает она. – Я ушла из школы весной две тысячи первого года, через пару месяцев после смерти Самира. Там было слишком много пересудов, и в конце концов я не выдержала. Дети, родители. Коллеги. Все сплетничали о случившемся. Я не могла больше быть «той училкой, которая была замужем за убийцей». Той, что должна была все понять, но ничего не распознала. Так что я уволилась. Думала, что со временем смогу выйти на работу в какую-нибудь другую школу. Может быть, в городе. Но из-за Винсента…

Она оставляет фразу неоконченной и отпивает еще кофе.

– После гибели Самира Винсенту было плохо. Он прекратил разговаривать, по крайней мере со мной и своими приятелями. Но я слышала, как иногда он разговаривал сам с собой у себя в комнате, так что на физическом уровне с ним все было в порядке. Это называется селективный мутизм. По словам специалистов, вероятно, в сочетании с расстройством аутистического спектра. Как будто раньше у него было недостаточно диагнозов. Ну так вот. Я больше не стала работать учительницей. У меня же были дом и папино наследство, так что на жизнь хватало, по крайней мере в первые годы. К тому же мы взяли щенка, далматинца, так что мне было чем заняться дома. Потом я устроилась на полставки в книжный магазин в центре. Но два года назад оттуда ушла и начала помогать с бухгалтерским учетом и управлением здесь, в усадьбе. Не знаю, в курсе ли ты, но теперь это конференц-центр. Им управляет Николь, жена Тома Боргмарка.

– Того самого Тома Боргмарка?

Она кивает.

– Да, бывшего парня Ясмин. Он работает в финансовой сфере, и очень успешно. Я за него рада. Много лет после смерти Ясмин он не мог прийти в себя. Оказывается, я не сознавала, как сильно он был в нее влюблен. Но сейчас Том женат, у него две маленькие дочки, и на паях с Казимиром де Вег – наследником семьи, которая раньше владела усадьбой, – он держит финансовое предприятие.

– Они продали ее?

Мария улыбается.

– Да, Грегор и Амели де Вег переехали жить в Швейцарию. Им уже за семьдесят, и управлять этой колоссальной недвижимостью стало не под силу. Но Казимир остался в Швеции, здесь, в городе. У него тоже все хорошо. Он часто наведывается в гости к Тому и Николь.

– А как дела у Винсента?

Мария снова улыбается.

– Он живет в коммуне. Ему там нравится, он подрабатывает в магазине ICA. У него есть девушка, ее зовут Бьянка.

Мария улыбается еще шире.

– Винсент приезжает ко мне в гости через выходные, – продолжает она. – Мы прекрасно проводим время. Печем, готовим еду. – Тут ее улыбка гаснет. – Только вот он так и не заговорил, – добавляет Мария. – Я надеялась, что заговорит, когда мы взяли Эллу, щенка. Она прожила одиннадцать лет – умерла незадолго до того, как Винсент переехал жить в коммуну. – Мария умолкает, кажется, размышляя над чем-то. – На самом деле, он стал гораздо бодрее и веселее, когда мы взяли Эллу. Он любил эту собаку. А она любила его. Но, к сожалению, даже она не смогла вернуть ему способность говорить.