С тенью на мосту (СИ) - Рос Наталия

— Вы угрожаете мне? — ее сухие тонкие губы скривились в презрительной усмешке.

— Ох, что вы! Угрожать вам? Нет, угрозы это не для меня. Я пробую все решить миром. Ведь мир так важен для нас, да?

— Мне все равно, что вы хотите всем этим сказать, но об этой сумасшедшей я, хоть и знаю совсем немного, ничего не скажу, потому что, во-первых, вас это не должно волновать, а во-вторых, если вас все же это волнует, то здесь встает вопрос о вашей компетенции.

Сделав еще один глубокий вздох, я положил листок на ее стол и звонко хлопнул по нему рукой так, что она вздрогнула.

— Вы это включите в свой раздел.

— Что?! — громко вскрикнула она, и все присутствующие разом обратили на нас внимание и навострили уши в предвкушении хлеба и зрелищ.

— Я говорю, вы включите это стихотворение в свой раздел.

— С каких это пор вы мной командуете? Я не позволю вмешиваться в мою работу!

— Вообще-то, по правилам, я должен вмешиваться в вашу работу, если вы не забыли, я главный редактор. И я сохранял нейтралитет только из-за моего глубочайшего уважения к вам. Но сейчас, мне кажется, наступила пора вмешаться. Хотя я очень этого не хотел, поверьте мне.

Кто-то тихо присвистнул, кажется, это был Замейко.

— Я не позволю, — процедила она, нервно дрожа, — я работаю здесь пятьдесят лет! Мой раздел читают миллионы детей и еще до этого миллионы детей на нем выросли! Я лучше всех знаю, что нужно публиковать. То что вы подсовываете мне, написано больным человеком. Это просто непостижимо такое отдавать на печать. Тут написано: «Гнать кнутом старика». Что это значит? Что за каннибализм тут происходит: «Иначе он съест тебя на обед?». Какой крючок, какой еще подарок на тринадцать лет? Здесь сплошные пугающие метафоры со скрытой пропагандой неповиновения, неуважения к старшим и призывы к убийствам!

— Знаете в чем ваша проблема, Цецилия Львовна? В том, что вы сидите глубоко в консервной банке. Вас читали миллионы, но сейчас, увы, ваш детский раздел невероятно скучен и однообразен. Вы публикуете только устаревший материал с устаревшим мировоззрением, а ведь мы движемся вперед. Жизнь идет, дети растут, у них появляются новые интересы, и нас окружают конкуренты. То, что вы подаете, это все серость и скука, как ваше нафталиновое пальто изъеденное молью. Вы нещадно критикуете новых молодых авторов, вы разносите и бракуете рисунки талантливых художников, которые предлагают новое виденье мира, новые стили, но вы по-прежнему цепляетесь за старое. Может пора поговорить о вашей компетентности в данном деле? И кстати, вы говорите, что работаете здесь пятьдесят лет, это, позвольте полюбопытствовать, вам было десять лет, когда вы приступили к работе?

В редакции повисла звенящая пустота.

— Вы включаете это, — я еще раз хлопнул ладонью по листку, — в свой раздел.

Она смотрела на меня через линзы своих черепаховых очков, и мне казалось, что от ее ненависти ко мне стекла непременно должны были треснуть и разлететься на осколки, один из которых точно попал бы мне в глаз, а другой — в сердце, на поражение.

Все с замиранием сердца ждали, что она скажет, потому что от этого зависело, сохранит ли она авторитет и власть, а я побегу зализывать раны от поражения всесильной мухи Цеце, или она будет позорно раздавлена молодым наглым редактором, который навсегда утвердит свой статус главного.

С каждой секундой напряжение нарастало, а Цецилия никак не могла решить, что ей делать, но тут она совершила ошибку: схватила злополучный листок и с остервенением начала рвать и крошить его, пытаясь перемолоть в муку.

Все ухнули. Я, молча, развернулся, и все, расступаясь передо мной, как море перед Моисеем, проводили меня взглядом в кабинет. Через секунду я вышел, и снова все расступились, пропуская меня теперь как Персея к Медузе. Война продолжалась.

— Вот вам еще один экземпляр, — я положил еще один листок на ее стол. — Я заботливо его перепечатал, догадываясь, что вы можете не совладать с нервами. И если вы снова захотите его порвать, то у меня на столе еще очень и очень много копий.

За спиной ахнули. Цецилия Львовна, молча, приземлилась на стул и зашелестела листами: она проиграла.

Через полчаса ко мне заглянул Марк.

— Ну, ты даешь! — воскликнул он. — Я только захожу на работу, а мне уже рассказали, что здесь произошел бой века. Почему ты не мог дождаться меня? Как мне теперь жить?

— Я надеюсь, теперь тебя это научит не опаздывать на работу.

— Да ну тебя! Никуда не денется твоя работа, а вот ты, — он сочувственно покачал головой, — ты покойник. Муха Цеце никогда не простит тебе этого. Ты не думай, что бессмертный, она еще в твою печенку вгрызется похуже собаки.

Я знал, что Марк был прав, но меня сейчас это волновало меньше всего. Я думал только о том, что потерял единственную свою возможность узнать об авторе стихотворения.

На обеденном перерыве, в столовой, ко мне, стесняясь, подошла неприметная девушка, которая занималась работой с письмами в отделе Мухи Цеце, и которую я обычно не замечал, настолько она была тихой и невзрачной. И она сказала, что случайно слышала о той девушке, которая приносила стихотворение, что ее зовут Мария, и что работает она, кажется, учительницей.

«Мария, Мария», — повторял я, словно пробуя это имя на вкус. В том, что это была та самая Мария, которую я знал, я уже и не сомневался. Оставалось только узнать, сколько учительниц по имени Мария есть в этом городе, и я думал, что точно несколько десятков будет, а даже, может быть, и сотня.

3.

Мои поиски начались. Я составил список всех школ, гимназий и учебных заведений города и шаг за шагом приступил обзванивать их или приходить лично по адресу. И все время меня постигала неудача: если и была там какая-нибудь учительница по имени Мария, то она оказывалась совсем не той, которую я искал. Так, за три недели, мой список был перечеркнут полностью, а я даже и близко не узнал, где еще можно было искать девушку. Мой план по нахождению таинственной Марии провалился.

Цецилия Львовна, как я и требовал, включила стихотворение в новый выпуск журнала, и он успешно был сдан в печать, а это означало, что появилось небольшое время для себя. Поэтому следующие выходные я решил не брать работу на дом, а посвятить время своему гардеробу: нужно было обновить костюм и приобрести новые туфли, так как прежние совсем прохудились и имели такой унылый вид, что в любую минуту были готовы развалиться.

На улице заметно потеплело, и снег начал понемногу оттаивать, отчего забавно чавкал и хлюпал под ногами, норовя заглянуть под отклеивающуюся подошву и намочить носки. Таянье означало также и грязь. Грязь, которая непременно ожидала каждого. Она поселялась толстым слоем на ботинках, отлетала каплями на брюки, стремилась испачкать полы пальто и шуб, пыталась заставить поскользнуться неловких людей и с удовольствием принимала их в свои объятия. Грязь была повсюду.

Я шел в потоке людей в поисках нужной мне витрины с мужской одеждой и обувью. Вдруг кто-то легонько, но настойчиво дернул меня за пальто, и я обернулся. Мальчишка лет десяти, с таким чумазым лицом, словно только что упал в ту самую грязь, слезливо начал просить денег.

— Дяденька, дяденька, подайте Христа рада, мамка голодная, при смерти лежит, умирает. А я совсем один-одинешенек, помру я, дяденька, видит бог, помру, мочи моей нет. Есть так хочется, что кишки болят, поверьте, дяденька, так болят сильно… — хныкал мальчишка, растирая грязной рукой лицо.

Нередко я видел как мальчишки, бегая по улицам, выклянчивали деньги у прохожих, рассказывая каждый раз одинаковую историю про больную мать и «нечего есть», и редко кто им подавал, чаще их прогоняли, обзывая обманщиками и плутами. Но этот мальчик был другой, в его глазах было такое неподдельное страдание, что я, ни на секунду, не усомнился в том, что без помощи он погибнет. Я достал кошелек, мысленно посчитал, сколько у меня должно остаться, чтобы хватило на туфли и костюм, и протянул ему крупную купюру, которой должно было хватить на необходимые нужды на пару недель.