Идеальная девушка - Уэйр Рут

У Ханны задрожали руки. С тех пор как она раз за разом искала новости о Невилле, прошло столько времени, что она успела забыть, какое смятение испытывала, стоило ей увидеть эту фамилию, заметки о судьбе Эйприл и, что хуже всего, кошмарные снимки. Фотографий самого Невилла публиковали мало – чаще всего использовалось фото с его пропуска, где он хмурится, как на полицейском фотопортрете, и вызывающе смотрит на тебя колючим прямым взглядом. Вид физиономии Невилла сам по себе будоражит Ханну, но еще неприятнее видеть фотографии Эйприл – беспечные сценки из социальных сетей: вот она растянулась, лежа в лодке, вот обнимает других студентов, чьи лица скрыты мозаикой в целях сохранения анонимности, которой саму Эйприл безжалостно лишили.

Но хуже всего фотографии ее бездыханного тела.

Хотя эти снимки вообще-то не положено публиковать, их все равно публикуют. Еще до того, как Ханна перестала делать запросы в строке поиска, и задолго до того, как научилась пользоваться режимом инкогнито, алгоритм «Гугл» отметил ее повышенный интерес к душителю из Пелэма и с омерзительным постоянством начал подбрасывать скандальные статейки по этой теме.

«Еще?» – спрашивал телефон. Ханна давила на кнопку «Не интересует» с такой силой, что потом еще долго чувствовала дрожь в пальцах. Наконец до «Гугла» дошло, и поисковик перестал присылать ссылки. Но даже сейчас, десять лет спустя, какая-нибудь ссылка нет-нет, да и проскользнет, подчиняясь неисповедимой тайной причуде новостного алгоритма «Гугла», и открыв телефон, Ханна подчас неожиданно видит улыбку Эйприл и встречает ее ясный, прямой взгляд, проникающий в самое сердце. Время от времени кому-нибудь удается вычислить адрес Ханны, и о своем появлении в почтовом ящике «Входящие» писком извещает непрошенное сообщение: «Вы та самая Ханна Джонс, которая была причастна к убийству Эйприл Кларк-Кливден? Я пишу пост в блоге / сочинение для колледжа / психологический портрет / статью об апелляции Джона Невилла».

Поначалу Ханна гневно отвечала на подобные послания, используя выражения вроде «нездоровый интерес» или «стервятники». Поняв, что это лишь провоцирует новые попытки или ведет к цитированию ее гневных отповедей в газетных статьях, она изменила тактику и стала отвечать: «Меня зовут Ханна де Шастэнь. Я ничем не могу вам помочь».

Однако и это было ошибкой. Такой ответ смахивал на предательство памяти об Эйприл, а ищейки, сумевшие раздобыть адрес электронной почты Ханны, знали, к кому обращаются, знали, кто такой Уилл, кто она, и фамилия мужа, взятая при вступлении в брак, не сбивала их со следа.

Когда она рассказала об этом Уиллу, он удивился: «Зачем ты им вообще отвечаешь? Я бы их просто игнорировал».

И он, разумеется, был прав. Ханна перестала отвечать. Но почему-то не могла заставить себя удалить все эти сообщения. Поэтому они тихонько хранились в отдельной папке на самом дне «Входящих», названной «Запросы». Это всего лишь запросы, убеждала она себя. Однажды, надеялась Ханна, однажды, когда все закончится, она удалит папку одним махом.

Но этот день никак не наступал.

И наступит ли?

Ханна хотела было выключить телефон, как вдруг впервые обратила внимание на еще одну фотографию. Не Эйприл – Невилла. Этой она раньше не видела. Не примелькавшаяся угрюмая гримаса с пропуска и не снимок папарацци, на котором Невилл, стоя на ступенях здания суда, показывает репортерам два пальца в виде буквы V – знак победы [1]. Нет, это фото, похоже, было сделано много позже, во время слушания одной из множества апелляций, возможно, даже последней. Невилл выглядит старым, а главное – чахлым. Он похудел и совершенно непохож на великана, каким его запомнила Ханна. Трудно поверить, что это один и тот же человек. Невилл одет в тюремную робу, висящую на изможденной фигуре, как на вешалке, и смотрит в объектив испуганным, затравленным взглядом, словно затягивающим зрителя в его личный кошмар.

– Вы позволите?! – отрывисто воскликнула женщина за спиной Ханны, пытаясь проскочить мимо. До Ханны доходит, что она остановилась прямо посредине оживленного подземного перехода.

– Я… извините! – бормочет она, выключая телефон непослушными пальцами и поспешно опуская его в карман.

Женщина, покачав головой, проходит мимо. Ханна возобновляет путь домой. Но даже выходя из темного перехода на улицу, где пока светло, все еще чувствует на себе безнадежный, затравленный взгляд, будто о чем-то ее умоляющий. Вот только о чем?

Когда Ханна сворачивает к Стокбридж-Мьюз, ощущая боль в ногах от долгой ходьбы, и принимается рыться в сумочке в поисках ключей, мысленно ругаясь, потому что никто не удосужился заменить перегоревшую лампочку у входной двери, вечер уже почти превратился в ночь.

Наконец она входит в подъезд, поднимается по лестнице и закрывает за собой дверь квартиры.

Ханна долго стоит, прислонившись спиной к косяку, впитывая тишину. Она вернулась раньше Уилла и рада, что может побыть одна в прохладном, спокойном уюте их маленькой квартиры.

Ей следовало бы поставить чайник, сбросить туфли, включить свет. Но она лишь проходит через гостиную, плюхается в кресло и сидит, пытаясь мысленно разобраться с событиями дня.

Через некоторое время слышится хриплый рокот мотоцикла Уилла, эхом отражающийся на узкой улице от стен соседних домов. Двигатель замолкает, минуту спустя в замке подъезда поворачивается ключ.

Когда Уилл открывает дверь, Ханна чувствует, что надо бы встать и что-то сказать, но не находит сил. У нее не осталось ни капли энергии.

Уилл опускает сумку на тумбочку в коридоре, входит в комнату, насвистывая какую-то глупую попсовую мелодию, включает свет и останавливается как вкопанный.

– Ханна?

Он стоит перед ней с озадаченным видом, пытаясь сообразить, почему она сидит здесь одна в темноте.

– Хан, что с тобой? Тебе нехорошо?

Она проглатывает ком в горле, силясь подобрать походящие слова, однако с губ слетает лишь хриплое «нет».

Лицо Уилла принимает иное выражение. Охваченный внезапным страхом, он падает на колени перед женой и берет ее руки в свои.

– Хан, что-нибудь случилось? Что-то с ребенком?

– Нет! – на этот раз очень быстро отвечает она, словно только сейчас поняв озабоченность мужа. – Бог ты мой, ничего подобного! – Она сглатывает, выдавливая новую фразу: – Уилл… это из-за Джона Невилла. Он умер.

Получилось неоправданно жестко, даже грубее, чем у матери. Впрочем, Ханна настолько потрясена и надломлена, что ей не до раздумий о том, как лучше подать новость.

На лице Уилла на мгновение появляется выражение болезненной незащищенности, однако он быстро берет себя в руки. Поднимается, подходит к эркерному окну и, прислонившись к жалюзи, смотрит на улицу. Ханна видит лицо мужа в профиль – бледное пятно скулы на фоне черных волос и темного оконного стекла.

В такие минуты всегда трудно понять, что творится у него в душе. Уилл щедр в моменты радости, но, когда ему больно или страшно, замыкается в себе, словно не может позволить, чтобы другие увидели, как он страдает. Таково, очевидно, следствие воспитания отцом-офицером и в интернате для мальчиков, где проявление эмоций считалось уделом неженок и плакс. Если бы не доля секунды, когда на лице Уилла промелькнуло выражение беспомощности, Ханна решила бы, что он ее не расслышал. А теперь уже невозможно угадать, что творится в его душе под покровом молчания, за вежливой, нейтральной маской.

– Уилл, скажи что-нибудь, – не выдерживает Ханна.

Он оборачивается с таким видом, будто был в мыслях далеко-далеко.

– Хорошо.

Всего одно слово, но голос Уилла полон жестокой прямоты, которой Ханна прежде за ним не замечала, и это ее пугает.

– Что на ужин? – добавляет он.

До

– Бо. Же. Мой, – наигранно растягивает слова Эйприл, подражая Дженис из сериала «Друзья», – так кажется Ханне, идущей за ней по узкому проходу между длинными, во всю ширину столовой, обеденными столами.