13. Вера
Если оказался в безвыходном положении, вроде того, в каком сейчас находится он, ты или попробуешь уклониться от вопроса, или честно скажешь: да, верю, — ибо таков, говорят, порядок вещей: в последний час, перед лицом смерти, нет никого, кто не верил бы, все иное — вранье, есть даже такая мрачная шутка: в падающем самолете с каждым метром атеистов все меньше; да, ужасно смешно, сказал он, тряся головой; он как раз стоял на пристани в Сплите, в толпе пассажиров ждал парохода, вернее, делал вид, что ждет, на самом же деле у него вообще не было намерения садиться здесь, в Сплите, на пароход, ему лишь пришла в голову мысль смешаться с толпой, чтобы выиграть немного времени, пока решит, как быть дальше, словом, он стоял и раздумывал: вот если он не верит, то верит ли он все-таки в то, что судьбами нашими, а стало быть, и его судьбой ведает некая Высшая Гармония, а, нет, сказал он себе, ни во что подобное он не верит, никогда и нигде не чувствовал он присутствия этой Высшей Гармонии, а успокоиться, в его-то положении, тем, что верит он просто из страха, он тоже не может себе позволить, ведь если честно, дело обстоит так: к сожалению или не к сожалению, но это достоверный факт, что нет ни богов, ни Высшей Гармонии, ибо
есть только то, что есть, не-е-ет, нет уж, у нас это, извините, не пройдет, вера то есть, a вот молитва — это совсем другое, молитва всегда нужна, нужно молиться Зевсу, Афине, вообще богам на небесах, Фетиде, или там Тритону, или прямо Амфитрите, Кому-нибудь или Чему-нибудь, пусть только спасут его еще и в этот, последний раз, один-единственный разочек, он только сейчас просит об этом, больше никогда не будет просить, а сейчас пусть спасут его Зевс на небе и Афина на небе, или сам Эол, или тот самый Кто-нибудь или то самое Что-нибудь в Бесконечном Пространстве, да он что угодно пообещает, чем угодно поклянется, и то сделает, и это сделает, он обещает, что не просто поверит, а очень сильно поверит, и никогда больше ни на минуту не усомнится в вере своей, и не скажет, как сказал перед этим, что вообще ни в кого и ни во что не верит, что есть только то, что есть, и все такое прочее, и не только не скажет, но даже и не подумает такого, и будет причащаться, и снова причащаться, каждый месяц будет причащаться, и будет вместе с батюшкой петь священные песнопения, и справлять церковные праздники, и будет петь и играть на авлосе, и скажет, воздев руки к небу, последние слова, только пускай сейчас спасет его Господь или Какой-нибудь Бог на Вершине Горы Всех Гор, да, он знает, странно слышать подобное от него, произнесшего в своей жизни столько равнодушных фраз о том, насколько и почему он не способен верить, и он очень, очень сожалеет об этом, но что делать, если он понимает природу веры, а потому следовать ей, то есть вере, никоим образом не способен, да и не готов он к этому, он признаёт, — да, так оно было, именно так до настоящего момента, но сейчас, с этой, данной, великой, священной минуты, все будет по-другому, да оно уже и сейчас по-другому, потому что всем своим существом он верит, что Зевс на небесах поможет ему, а он станет вести жизнь смиренную, праведную и не станет встревать в споры о вероучении, никогда ни в какой спор не встрянет, и сердце его преисполнится радостью, что он не встрял ни в какую полемику, потому что он верит, а кто верит, тот не может участвовать в диалоге, который строится на ложных идеях, на идеях, продиктованных гордыней человеческой, и вообще он избегает гордыни и согласен, что именно гордыня, да еще ирония, да еще отсутствие смирения привели его туда, где он сейчас оказался, обрекли на то, чтобы ни во что не верить, особенно же на то, чтобы не верить в Бессмертных, и не верить в отродье Бессмертных, и не верить в тысячи таких-этаких крохотных существ, потому что он в самом деле докатился до чего-то подобного, до нелепых восклицаний и аргументов, но теперь он уже совсем не такой, теперь он часто молится, как вот, например, сейчас, стоя в толпе людей, ожидающих парохода, у Вторых ворот Сплита, стоит, опустив руки и сложив их внизу живота, в тени тела, чтобы никто не видел, и, склонив голову, молится, и пытается сказать что-нибудь проникновенное Афине, потому что молитва Афине у него легче всего идет, где подзабыл текст, там придумывает что-нибудь от себя, так он шел дальше и дальше, даже не шел, а мчался уже, и добрался до последних строк, и так сосредоточился, чтобы продвинуться с этой молитвой как можно дальше, что «Ты есть» произнес вслух, не слишком громко, но все же кое-кто из стоящих поблизости, пускай это прозвучало на непонятном им языке, услышал его, но никто не поднял глаз, только какая-то дама средних лет, со старомодным боа на шее и с пышными светлыми волосами, собранными в огромный узел на затылке, в общем, она обернулась к нему и не так чтобы слишком дружелюбным тоном, скорее как-то так… из чувства долга, что ли, сказала, что беспокоиться не стоит, по прогнозу погоды бора, которая, скорее, будет борина, еще далеко.
14. Корчула
Он все-таки сел в Сплите на пароход, решился на это неожиданно, как-то вдруг на него навалилась сонливость, пока он бродил туда-сюда от одного мола к другому и прямо на ходу почувствовал, что вот-вот заснет, и вдруг встрепенулся с ощущением, будто к нему подходят и вроде даже как бы прикасаются, такое вот наваждение приключилось, но хоть это и было наваждение, он совершенно пришел в себя и поскорее унес оттуда ноги, нет, всё, больше ему такого не надо, не может он позволить себе, чтобы ни с того ни с сего у него отключалось внимание, собственно, до этого самого момента с ним подобного не случалось, нет, чтобы он ощутил их настолько близко! он и на сей раз не видел их лиц, правда, раньше он их тоже не видел, лишь чувствовал, но этого было достаточно, этого всегда хватало, чтобы не попасть им в лапы, да у него и не было ни малейшей потребности видеть их, он не хотел их видеть, боялся, что ему станет еще страшнее, и тогда, кто знает, возможно, не хватит сил убегать, потому что они парализуют его волю, но — не сейчас, подумал он, ступая на трап, ведущий на пароход, потому что это было самое неожиданное из всех действий, какие он мог предпринять, — подняться по трапу и исчезнуть с этим пароходиком, который он не выбирал, а, как всегда, положился на случай, но доплыл он на нем лишь до Дубровника, денег за собранные и сданные пустые бутылки хватило только до этого города, там он сошел и пару дней слонялся среди таких же слоняющихся, но в Дубровнике было плохо, так что Дубровнику он сказал нет, Дубровника вроде бы и не было, и он опять стал искать пароход, но не потому, что вода теперь казалась ему надежней, чем суша, а, как и до сих пор, просто так, просто потому что так выпало, он просто шел, будто по следам, за парой стройных ног в узеньких красных туфельках, смотрел только на эти ножки, ступал туда, куда ступали они, и оказался на этом, именно на этом пароходике потому, что и туда последовал за ними, правда, тем самым он снова пошел на риск, причем, пожалуй, даже слишком, так как билет, его-то он и забыл купить, да и кун у него было для этого недостаточно, и хотя той виртуозной техники безбилетника, в которой он давно поднаторел, ему и хватило, чтобы оказаться на пароходе, обманув бдительность матроса, проверявшего билеты, на палубе оставаться он не посмел, а стал искать какой-нибудь закуток, в котором спокойнее было бы дожидаться места высадки, он пошел в одну сторону, пошел в другую и нашел дверцу, которая привела его в утробу парохода, в полумрак, в оглушительный шум, где грохот двигателей подавлял все прочие звуки, ему случалось уже путешествовать так, рядом с корабельными машинами, он их не любил, не нравилось ему и тут, с трудом выносил он эту грубую, чрезмерную силу, с какой двигатель пыхтел, и стучал, и набирал воздух, и выпускал его, и гремел, и сотрясался, и, хрипя, сообщал, что не может больше, — одну-единственную мелодию знали эти машины в трюме, один неумолчный напев, написанный на один и тот же текст «не-проходит-не-пройдет-не-проходит-не-пройдет», каждая машина на каждом пароходе — везде одно и то же, констатировал он про себя, все они или в агонии, или готовятся к ней, еще когда их только ставят на пароход, ставят, чтобы они агонизировали до бесконечности, он их боялся, боялся он и этой, на этом пароходе, хотя выбора у него, можно сказать, и не было, что он мог еще делать, кроме как выдерживать это, кроме как забиться в тесный угол между толстыми горячими трубами, к тому же в самом низу, приди кому-нибудь в голову, кому угодно, что тут кто-то есть, и всё, ему конец, словом, он лишь себе мог сказать спасибо за то, что позволил узеньким красным туфелькам увлечь себя на этот пароход, сюда, где ему теперь уже ох как не хотелось быть, но приходилось оставаться и довериться машинному монстру, чтобы по его бальному реву понимать, где они находятся в данный момент — в открытом море или уже подходят к берегу, и порт называется то ли Бари, то ли еще как-то, — но нет, получилось совсем по-другому: когда снаружи стемнело и он, заметив, что кошмарная машина работает чуть спокойнее и немного в другом ритме, решился наконец высунуться на палубу, оказалось, что пароход причалил к какому-то острову, название он не смог разобрать, вывеску на пристани со стороны парохода почти полностью загораживал огромный эвкалипт, однако он никак не мог успокоиться, очень хотелось знать, куда его занесло, и это, можно смело сказать, была единственная причина, почему он сошел с парохода, и он все-таки узнал, что хотел, а потом, опасаясь остаться в одиночестве среди портовых сооружений и кранов, быстро присоединился к тем нескольким пассажирам, которые сошли вместе с ним, должно быть местные, подумал он, возвращаются домой с работы или с учебы, остров, особенно в этот час, когда его накрыл мягкий тихий закат, выглядел мирным, а он мирных мест не любил, в мирных местах никогда не знаешь, не попал ли ты в одну из так называемых охранных зон, которые для него запретны, но как бы то ни было, он находился на берегу, причем, как вскоре оказалось, непоправимо: пока он колебался, как поступить, и потихоньку брел следом за сошедшими пассажирами, матрос убрал сходни и уже снимал канаты с причальных тумб, к тому же, занимаясь этим, почему-то не спускал с него глаз, так что он посчитал разумным не отделяться от группы приехавших и двинулся следом за ними, туда, куда направлялось большинство, то есть к площади, за которой все пошли в разные стороны, причем молча, никто даже не попрощался с остальными, как будто — каждый день один и тот же пароход, прибывающий в один и тот же час, — слишком уж часто видели они друг друга за минувшие годы или даже десятилетия, чтобы им хотелось еще соблюдать какие-то там формальности, эти люди здесь, подумал он, на всем этом Адриатическом побережье, вообще не особенно дружелюбны, словно они тут много чего пережили, и все это было связано со слишком уж часто поминаемой борой, так что она, эта бора, с дурными воспоминаниями, связанными с ней, наложила печать дурного настроения на всех на них, то есть здесь словно бы даже само летосчисление сложилось так, что то-то и то-то случилось перед борой или после боры, и ни то, ни другое, судя по всему, сердце не радовало, — в общем, он потихоньку отстал от группы вернувшихся домой местных жителей, остановился, глядя, как удаляющийся пароход натягивает на себя плотное покрывало южной ночи, местные за минуту-другую исчезли в узеньких переулках, лишь он один остался на площади, иногда среди несущихся облаков выглядывала луна, в такие минуты стены и мостовые прорезали резкие тени, этого ему хватило, чтобы как-то сориентироваться, долго торчать на одном месте не стоило, лучше было идти куда-нибудь, он пошел в одну сторону, в другую и скоро обошел весь затихший, вымерший городок, где единственным источником шума была удаляющаяся пароходная труба, тогда как здесь, в этих узеньких переулках, дома настолько замкнулись в себе, что даже звяканья тарелок не доносилось, или здесь принято подавать тарелку вернувшемуся домой хозяину без единого звука — кто знает, кто знает, он шел мимо домов с прочными, в металлической оплетке ставнями и думал, как такое возможно, как такое можно представить, не подводит ли его жуткая усталость, накопившаяся в бесконечной этой гонке, — но в нем, вот ведь штука, крепло убеждение, что тех, от кого он если не десятилетия, то по крайней мере годы, месяцы, недели убегает, не было на пароходе, а стало быть, и здесь и сейчас их нет.
