Я успею, ребята! - Ефремов Андрей Петрович

И вот, знаешь, стоит наша батарея на краю города, а рядом домишко. И такой домишко, что от каждого нашего залпа подпрыгивает, а уж когда по нам бьют, то кажется — от одного грохота рассыплется. Уж хозяину говорили, чтоб в город подальше от батареи переселялся. «Я, — отвечает, — человек старый, одинокий, мне от смерти неприлично бегать».

Но щель, понимаешь, у себя во дворе отрыл и с вещичками во время обстрела туда прятался.

Нам с батареи видно было.

Только уже в конце зимы подходит ко мне один краснофлотец и докладывает, что сосед наш, оказывается, в щели патефон спасает и что желательно бы у него этот патефон на продукты выменять, чтобы на батарее музыка своя была. Ну, наэкономили мы две буханки, и пошел я в гости. Сосед сидел хвойный отвар пил. От цинги. Только я объяснил ему, что к чему, вскакивает он и ну кричать.

«Очень, — кричит, — досадно, что наш моряк, а тем более командир, не понимает, что не все купить можно!»

Я, Витя, прямо перепугался. Думал — он от своего крика свалится. Сил-то в старике никаких нет. А он отдышался и уже довольно спокойно говорит: «Это, конечно, очень забавно, когда старый дурень под обстрелом с патефоном бегает, но краснофлотец ваш большой путаник».

И открывает передо мной патефонный чемоданчик, а там никакого патефона, одни пластинки. А он ещё и шкаф распахивает, и там тоже пластинки рядами стоят. Сел он перед дверцами на табуретку и глаза от усталости прикрыл.

«Сережино это. Сергей, как вы, — моряк, старше только, в гражданскую здесь, на Балтике, воевал. Он уже потом писателем стал и пластинки собирать начал. Я его с лета не видел. Как он коллекцию ко мне перевез, так и не виделись. Самое ценное в чемоданчик сложил. «Береги, — говорит, — отец, по возможности». И ушел. Вот и сижу я тут с вами, потому что куда я с обозом этим? Сколько домов разбито, в общежитиях теснота, ночью по команде поворачиваются, а тут для одних пластинок чуть не дом нужен. Совсем, скажут, из ума выжил.

А патефон возьмите, на что мне патефон, я без Сережи музыку слушать не буду. Возьмите, возьмите! Не у меня одного пластинки есть. Поищете — найдете».

Так я, Леночка, и ушел без пластинок. Других мы нигде не нашли, и забыл я про этого деда с его музыкой начисто, не до того было. Только в начале апреля приходит он сам. Я, знаешь, тогда уже всякого насмотрелся, сразу понял: недолго ему свои пластинки беречь осталось. Сгрызла его цинга. Валенки разрезаны — ноги распухшие не влезают, — голос еле слышен, а от самого землей пахнет. Тогда таких много было. Но чемодан свой, понимаешь, на саночках везет. Одной рукой за веревку тянет, в другой лыжная палка бамбуковая, чтобы не упасть.

Я ему лихо так: привет, мол, соседям! А он на саночки сел и рукой махнул.

«Не надо, — говорит, — тут и без вас шуму хватает. Возьмите лучше пластинки, а я пойду лягу. Ежели время будет, зайдите завтра. Похороните. Копать не надо, в щели засыпьте и все. Там, кроме меня, прятаться некому. И разговоров не надо, отвык я от разговоров. Сюда вот только посмотрите».

Открывает свои пластинки и показывает мне.

«Видите? Сережин знак».

А на конвертах квадратики бумажные наклеены, и буквы на них: КО.

«Колобов он, Сергей Колобов, а я его пластинки вам передаю».

Встал со своих санок и пошел. Я кричу: «Палку забыли, возьмите!»

И к нему. Он повернулся и уже совсем еле-еле говорит: «Ни в коем случае. Из бамбука будете патефонные иголки делать. Слышите? Только из бамбука. От железных пластинки снашиваются».

Ну, понимаешь, Витя, я эти пластинки поначалу никому не давал. Только потом все как-то забылось. Сгладилось, что ли? И главное, понял-то я не сразу, что старик этот тоже на свой лад воевал. Уйди он к людям, глядишь, и пожил бы ещё. Так нет, дал себе команду: «Ни шагу назад!» — и все. Ну а как одна пластинка осталась, спохватился я. После войны попробовал другие колобовские диски искать, их в том домишке много было. Только больше мне буквы «КО» не попадались, а всякого другого много набралось, сам видишь.

Ленка сидит — щеки у нее красные-красные — и даже не моргнет ни разу.

Я говорю:

— А эта… Ну, та пластинка. Ее посмотреть можно.

Степан Трофимович чай допил.

— Пошли, — говорит.

Я даже руки за спину убрал, а Базылева сбоку стоит, локоть мой стиснула и прямо в ухо дышит. Он перед нами конверт подержал и в отдельную коробку спрятал.

Я на пластинке прочел: «Трио сестер Босвелл». И буковки «КО» в углу на машинке отпечатаны. Ленка мой локоть отпустила и спрашивает:

— А сам-то он где?

— Видишь ты, Леночка, какая история. Уж сколько там жизни пластинке отпущено, уронил — и нет ее, а вот пережила хозяина.

Степан Трофимович по комнате походил.

— И вот, знаешь, чем дальше, тем меньше надежды, что я колобовский диск найду, а остановиться уже не могу. Такая вот, Витя, история. Ты, поди, уже думаешь, что я забыл, зачем Юре звонил?

Он в соседнюю комнату вышел и с пакетом возвращается.

— Вот. Я ведь с самого начала знал, где для вас интересную музыку найти. У меня такие вещи сын собирает. Тоже, понимаешь, музыкой ушибленный. А что сразу не сказал, так мы, коллекционеры, со странностями. Ну откуда я знал, даст он вам пластинки или нет? Он, правда, для первого раза только дубликаты взять разрешил, ну двойные экземпляры, они для обмена у него, а уж дальше-то видно будет.

Я таких конвертов никогда и не видел. Там чего-чего только не было: чудовища доисторические, айсберги…

Я из кармана деньги вынул, а он головой качает:

— Ну что вы, ребятки, придумали, не надо мне от вас денег никаких. Возьмешь ты эти диски, перепишешь спокойно и вернешь. Все равно у меня кассетника нет. Так мы с тобой сегодня поговорили, а ты — деньги. Это тебе спасибо, что зашел. Ну вот бумажку с вашими адресами возьму, пожалуй. А сумка-то у тебя для пластинок есть?

Мы в прихожей одеваемся, а мне из-за этих денег неудобно — ну прямо вспотел весь. И Лена странно смотрит. Не знает же она ничего.

Я уже прощаться хотел, а Степан Трофимович тоже за шапку берется.

— Вы, Степан Трофимович, не беспокойтесь, я аккуратно.

— Да что ты, Витя, просто у меня вторая смена начинается. С восьми до десяти с внуком сижу. Младший сын на вечернем учится, жена его тоже. Юре привет.

С Базылевой до самого ее дома дошли. Во дворе стоим.

— Витя, а вы с Юрой ещё к Степану Трофимовичу пойдете?

— А что, — говорю, — может, и пойдем. Если надо будет.

— А я обязательно пойду. Эх ты, Кухтин!

Я и домой не заходил, все Юре по телефону рассказал.

— Ну, Витек, завтра из школы прямо ко мне. Все перепишем — и вперед. А скажи, есть люди!

Я эти пластинки каждую в две газеты завернул. Еле сумка в парту влезла.

На перемене в буфет пошел, по лестнице спускаюсь — Ленка бежит снизу.

— Кухтин, Витя!

И вниз меня тянет. Я через ступеньки прыгаю, еле успеваю. До вестибюля доскакали — она меня отпустила.

— Иди, Витя, иди.

Вот ещё новости, куда мне идти? Стою посреди раздевалки столбом, вдруг — Юра. Я так удивился, смотрю на него и молчу. Он ближе подошел.

— Спасибо, Ленточка.

Ко мне повернулся.

— У тебя диски? Порядок. После уроков на остановку приходи. Я Виталику звонил, на сегодня уговорились. Аппаратура у него нормальная, я смотрел, прямо там перепишем. Ну что ты? Завтра же Трофимычу пластинки вернем. Боишься, что ли? Ничего с ними не сделается. Это тебе не Ленечка. Ну, пока, мне ещё к маме заехать надо.

Я на последнем уроке только и думал про Юру, как он меня на остановке ждет. Сумку из парты вытащил, на коленях держу. Только зазвенело, вскочил — и к двери. В коридор вылетаю — около двери Ляшин стоит, а с ним ещё двое из десятого. Тоже гудилинская контора. Один поперек дороги ногу вытянул, я еле перепрыгнуть успел.

— Сейчас запрыгаешь, точно, парни?

Ляшин меня вперед пихнул.

— Отвали. Иди, Кухтин, куда шел.

Я к подоконнику пристроился, пластинки в сумке перекладываю, чтобы нести удобней было, а из класса народ уже вовсю пошел. Пока я с сумкой возился, в коридоре стало тихо. Поворачиваюсь — Ваньчик в дверях стоит. Ляшин ногой, как шлагбаумом, в дверь перед ним уперся, а эти двое из десятого со смеху помирают. Ляшин на своих оглянулся, ногу опустил.