Друзья Мамеда - Гаджиев Меджид Джирасович

И снова думал про Леню. Но на этот раз уже о том, что произошло на берегу моря, когда я, весь мокрый, поднялся с земли и услышал, что Леня спас меня, и его слова, сказанные громким шепотом: «Знал бы, что это ты, не стал бы спасать». И наконец, опять сегодняшнее происшествие: девушку в голубом платье, вырывающуюся из Лёниных рук, душный мешок, наброшенный мне на голову Исой. Противный головастик! Как он очутился там? Подстерегал меня с мешком? А теперь, оказывается, выходит, что Иса с Леней хорошие, а я плохой и во всем виноват.

Я не заметил, как вышла Зина, не повернул головы, когда она снова вошла в изолятор. Но вдруг почувствовал — она трясет меня за плечи, приговаривая:

— Ну-ка, вставай, Мамед, вставай.

Я с недоумением уставился на нее, а она вдруг помотала перед моим носом конвертом.

— Тебе письмо, — пояснила она, — непонятливый ты человек. Ну ладно, потом спляшешь, а сейчас получай.

Она отдала мне конверт, и я тотчас забыл о ней. Письмо было от мамы. Это был не настоящий конверт, какие в городе продают в газетных киосках, а пакет из бумаги, заклеенный тестом. За все время я получил от мамы только одно письмо, и то давно, вскоре после моего поступления в училище. Мама тогда писала, что раз уж я уехал из дому, то пусть так и будет. И если я поступил в училище, то должен хорошо учиться и уважать старших. А еще она мне прислала тогда немного денег, прямо в конверте. А больше мама не писала. Но я знал, что ей писать трудно, и не обижался. Даже то первое письмо писала не сама мама, а мой младший брат Ахмед. Начиналось оно словами: «Дорогой наш сын!» — от имени отца и матери, хотя отец мой был на фронте. И вот теперь второе письмо. Почти через год. Я вертел в руках пакет, и мне казалось, что он пахнет молоком и тестом, как пахли мамины руки. Адрес был написан лиловым химическим карандашом, большими буквами. Это опять писал Ахмед, но почерк у него уже был лучше, чем в прошлый раз. Теперь он уже заканчивал второй класс и, наверное, научился писать.

«Наше дорогое дитя, родной наш Мамед. Опора нашего дома. Старший сын…» Как только я дочитал до слов «старший сын», свет померк у меня в глазах. Ведь старшим был Али. И если теперь мама называет старшим меня, то это может означать только одно. Буквы прыгали перед моими глазами, и я никак не мог читать дальше. Не знаю, как я заставил себя все же дочитать эти строчки. «…Старший сын. Да, милый, с того черного дня, как погиб твой брат Али, прошло уже много времени…» Дальше я так и не прочитал. Из глаз моих потекли слезы, они капали на бумагу и превращались в лиловые пятна.

Мне хотелось одного: забраться куда-нибудь, где нет людей, и плакать без конца. Но идти было некуда, и я снова лег, отвернувшись к стене, и натянул на голову одеяло.

Я даже не мог думать о том, что Али погиб. Я представлял его живым, таким, как видел в последний раз, когда он уходил в армию.

…Яркий луг возле аула весь усыпан дикими цветами. У дороги группами стоят женщины. Одетые во все черное, они похожи на больших грачей, которые весной прилетают к нам в горы и стаями сидят на скалах у дороги. Они пришли проводить уходящих на фронт — кто сына, кто внука, кто мужа. Издали кажется, что они поют какую-то заунывную песню, которая сливается с торжественными звуками зурны и барабана. Но когда подойдешь поближе, становится ясно, что женщины не поют, а плачут, причитая сквозь слезы. И кажется, горы притихли и слушают их плач. Даже вечно бурлящая река и то прислушивается затаив дыхание.

В толпе женщин стоит моя мама. Держит за руку моего младшего братишку, а сама смотрит в ту сторону, откуда должны прийти те, кто сегодня отправляется из аула на фронт. Наши фронтовики собрались возле правления. Там с ними и председатель колхоза, и старики, и мужчины, которые тоже уйдут на фронт с другой или третьей партией. Вот наши фронтовики от правления двинулись на луг. Здесь они строятся. Вдруг я увидел Али. Он был совсем не похож на себя: без волос и без усов, с вещевым мешком за плечами. Мама тоже увидела Али и еще сильней заплакала. Ахмед тоже заревел. И у меня перехватило горло. А отец, который теперь, чтобы не мешать фронтовикам строиться, отошел в сторонку, стоял и одну за другой сворачивал папиросы.

Раздалась команда, и бойцы сели на коней и строем двинулись по дороге. Они оглядывались и на прощание махали руками. А женщины продолжали бежать за ними, что-то кричали и плакали. Вдали еще долго было видно развевавшееся над строем знамя. Наконец и оно и конники исчезли за поворотом. А женщины все еще не расходились, так и стояли на дороге. Наверное, каждой было страшно вернуться в опустевший дом, и они громко ругали фашистов, напавших на нашу страну, и проклятого Гитлера. Проклинали его на разные голоса. А потом вспоминали что-нибудь хорошее об ушедших. Одна говорила, как ее муж собирался ехать учиться на курсы, другая рассказывала, что они хотели этим летом строить новый дом. А моя мама сказала: «А мы готовились к свадьбе. Хотели женить Али». — «У вас хороший старший сын», — похвалила Али одна соседка. «Старший сын». А вот теперь я старший. Али погиб на фронте, сражаясь за нашу Родину. Отец где-то далеко и тоже воюет. А дома осталась одна мама с братишкой. Значит, теперь мне надо о них заботиться.

Не знаю, сколько прошло времени. Наверно, уже была ночь, а может быть, даже наступало утро. В изоляторе было темно. Но, выглянув из-под одеяла, я увидел, что кто-то сидит возле моей постели. Я сначала подумал, что это Зина. Но Зина была маленькая и тоненькая. А человек, сидевший возле меня, был большой и плечистый.

Я вскочил, вглядываясь в темноту, и тут узнал Леню. Он не произнес ни слова, только продолжал смотреть на меня из темноты. И мне казалось, что в глазах у него были слезы. Так же молча он помог мне лечь и укрыл одеялом. А потом, честное слово, я не выдумываю, он тихонько погладил меня по голове, словно я был маленький мальчик, и вышел из палаты.

Наверное, Зина прочитала мамино письмо и сказала своей сестре, а та передала Лене.

К утру я все-таки заснул. Проснулся от громких голосов. В комнате стояли Захар Иванович, Коля и Гамид. Оказывается, Зина вчера вечером, как я велел, сказала им, что я сплю. А сегодня они пришли пораньше проведать меня.

Захар Иванович, увидев, что я проснулся, закричал своим громовым голосом:

— Товарищ Мамедов! Живой! Ах ты, Мамед, Мамед! И что с тобой случилось? Почему ты оказался там, на пустыре?

Он опустился на табуретку рядом с койкой и положил свою темную, пахнущую металлом руку мне на лоб. А Коля, стоя в ногах моей постели, спросил серьезно и гневно:

— Кто?

Я не успел ответить, как Гамид сказал:

— Я знаю.

И на его лице, покрытом оспинками, сошлись, будто столкнулись, темные густые брови. Они у него всегда так сходились, когда Гамид хмурился. Но хмурился он редко. Больше смеялся и подшучивал. Но теперь ему было не до шуток.

— Больше некому, только он, — задумчиво проговорил Гамид.

— Кто? — В один голос воскликнули Захар Иванович и Коля.

— Да не знаешь ты кто, — опередил я Гамида, не дав ему назвать имя. — Я и сам не знаю их, какие-то чужие люди. Я даже не рассмотрел их.

И тут я так посмотрел прямо в глаза Гамиду, что он пробормотал в ответ на настойчивые вопросы Захара Ивановича и Коли:

— Да я не знаю точно. Я просто догадываюсь.

— Я, кажется, тоже догадываюсь, — сказал Коля, — просто не верится, что он способен на такое.

— Да о ком вы говорите? — закричал с нетерпением Захар Иванович.

И когда Коля ответил: «Леня», он недоверчиво покачал головой. Он совсем позабыл уже про стенгазету и про мою карикатуру. А о том, что Леня угрожал мне, он не знал.

— Да что вы, ребята, — сказал он. — Крутиков — парень вспыльчивый. Это я замечал. Но чтобы такое сделать? Не верю. Да ведь он же недавно спас Мамеда.