Трудный Роман - Марчик Георгий

— Ну-с, сударики, — наконец молвил Иван Савельевич, собравшись с мыслями, — кто и зачем отколол этот непостижимый номер?

Все молчали. Молчал и Роман. Лицо его пошло розовыми пятнами. Он не мог сообразить, как быть.

— Признавайтесь, пока не поздно. — Иван Савельевич колюче смотрел на учеников, и густые, тронутые сединой брови его устрашающе шевелились над круглыми глазками.

Молчание затянулось. Оно становилось просто тягостным, невыносимым.

— Это я разбил, — с вызовом сказал Роман, решительно поднимаясь из-за парты и выпрямляясь в ожидании.

— Вы? — Иван Савельевич пошевелил губами. Достал снова свой знаменитый носовой платок, развернул его, но не накинул на лицо и голову, а тут же аккуратно убрал платок в боковой внутренний карман пиджака.

Роман с трудом удерживал дрожь. Губы его были плотно сжаты, руками он крепко ухватился за край стола, наклонившись вперед. В такой позе и застыл, ожидая. Хуже всего, конечно, если его сейчас подвергнут публично моральной, так сказать, экзекуции. Тут и сказать нечего в свое оправдание.

— Как же это вы сумели? — вежливо и даже грустно спросил Савельич, вперяя в него взгляд круглых, ничего сейчас, кроме разочарования, не выражающих глаз. — Просто в голове не укладывается.

«Это финт, — подумал Роман, — сейчас последует удар».

— Очень просто. Разбил, и все, — ледяным, отрывистым голосом ответил он и еще больше подался вперед. — Подошел и ударил.

— Не хотите объяснить. Ну что ж, в таком случае предлагаю вам покинуть аудиторию… — Учитель смотрел на него все тем же внимательным, разочарованным и даже обиженным взглядом.

Роман тронулся было с места, но тут случилось нечто непредвиденное. Класс пришел в движение, раздался какой-то легкий неопределенный шум, пока сквозь него не прорвались отчетливые возгласы:

— Иван Савельевич, простите его. Он нечаянно. Мы все видели. Простите, он больше не будет.

Среди других голосов выделялись голоса Синицыной и Черникина. Все знали, что Иван Савельевич особенно благоволит к ним. Но учитель молчал. Слишком велико было его огорчение, чтобы он так вот, мгновенно, «отошел», сменил гнев на милость. И то ему стоило огромной выдержки не закричать, не затопать ногами на этого дерзкого мальчишку.

И тогда вдруг из-за своих мест поднялся весь класс.

— Это будет несправедливо, Иван Савельевич, — среди общей тишины со спокойным сожалением сказала Женя Синицына, — если вы накажете Гастева. Все видели, что он нечаянно.

Учитель неестественно прямо стоял еще целую минуту. И так же молча стояли за своими партами все тридцать два ученика.

— Разрешаю вам сесть, — наконец сказал Иван Савельевич.

Но никто по-прежнему не двинулся.

— Вы слышите? — спросил он. — Повторяю. Я разрешаю вам сесть.

Все продолжали стоять.

— Ах вон оно что… — как-то по-своему бесхитростно усмехнулся Иван Савельевич. — Мне все ясно. Значит, солидарность. Что ж. Это похвально. В третий раз разрешаю вам садиться и этому молодому человеку тоже. Как видите, я терпимо отношусь к хамству.

Тогда все шумно, со вздохом облегчения уселись на свои места, и урок продолжался своим чередом.

— Молодцы! Это мне нравится, — спустя некоторое время сказал ни с того ни с сего Иван Савельевич. — У нас в партизанском отряде тоже так было. Умри, но товарища не выдай. А если надо, и жизнь за него отдай. Сами понимаете, идешь на задание — иногда на верную смерть. Подрывнику некогда оглядываться по сторонам, его прикрывают другие. Выполняешь свое дело, знаешь — тебя не подведут. Ставишь мину, прикрепляешь к запалу шнур.

Одно неверное движение — мины-то у нас были самодельные — тут же взлетишь в воздух. Потом быстро отходишь. Порядок. Эшелон летит в воздух… Это к слову пришлось. Продолжим урок…

На перемене Роман подошел к Жене.

— Спасибо, — и посмотрел на нее долгим-долгим, испытывающим взглядом.

— Пожалуйста.

Она, как всегда, безмятежно, даже счастливо улыбалась. Что она, смеется над ним, что ли?

— Один за всех, а все за одного, — добавила она с нотками вызова.

Роман неопределенно покачал головой:

— Хотел бы я, чтобы всегда было так…

Он пошел прочь таким же решительным, твердым, неломающимся шагом…

Он ушел, а Женя все стояла на месте и никак не могла понять, что же ее так удивило в Романе. Уже не первый раз он ставил ее в тупик. Ну, допустим, задиристый парень. Но умный, приятный: много знает, всегда имеет свое мнение. Спросила его как-то, чего он больше всего хочет. Раскинул руки, на лице неожиданная для него добрая, мечтательная улыбка: «Женя, жить хочется. Хорошо, красиво». Что-то в нем открылось искреннее, чистое. А он тут же спохватился, и снова этот иронический прищур всезнающего, бывалого человека. «Вот раздумываю над очередным подвигом. Собираюсь подавать прошение в комсомол». — «А для чего тебе комсомол?» Подбоченился, засмеялся: «Хочу быть как все».

Что-то изменилось в его отношении к ней с тех пор, как оказалось, что они в одном классе. То ли искренности стало меньше, то ли доверия. Или, напротив, пришло нечто такое, что заставляет его изо всех сил сдерживать себя. Так ведь и к ней пришло какое-то новое чувство, от которого дразнящий, волнующий холодок набегает на сердце. И которое она гонит от себя и не может прогнать.

Удивительно даже: такой понятный в начале знакомства, он с каждым днем все большая загадка. А как хочется ей узнать, какой он на самом деле, что у него на самом донышке души.

Вот так и на следующий день они, Роман и Женя, стояли и разговаривали, больше, конечно, взглядами, и отлично без слов понимали друг друга, как снова — фу, наваждение, и как только она так умеет: появляется всегда в самый неподходящий момент! — Наташа Семенцова.

Улыбается… Кто знает, может, это у нее самая дружелюбная улыбка, но у него все равно мурашки по коже. Обязательно ведь чем-то испортит настроение. Ну, Женя, она ее сразу под руку, нет, даже за плечи обняла. А как же иначе, единомышленники! И вот ведь не зря он вздрогнул. Наташа обратилась к нему с самым растоварищеским тоном, не зная и не ведая, конечно, что всадила ему в спину нож по самую рукоятку.

— Гастев, я была вчера на семинаре в Доме комсомольца-школьника. О тебе девочка какая-то спрашивала. Из той школы, где ты раньше учился.

И глазом не моргнула, бестия. Роман пожал плечами. Женя смотрела на него с нескрываемым любопытством. Он молчал. А что он мог сказать? Спросить, какая девочка? Как ее зовут? Возможно, этого только и ждала Семенцова. Может быть, она уже о чем-нибудь пронюхала. Впрочем, нет. Не похоже. Знала бы — сказала. А так ведь уставилась — что он ответит?

Недаром говорится — пуганая ворона куста боится. Ни Наташа, ни Женя не заметили смятения Романа. Благо звонок выручил — все пошли в класс. И он пошел.

И вновь, помимо воли, в памяти всплыл тот самый случай. И вновь почему-то перед глазами до бесконечности удивленная Фантазерка. И он вяло стал убеждать себя, что тогда ровным счетом ничего не случилось…

Фантазерка утверждала: «Человека всегда влечет к лучшему. Потому что он достоин лучшего».

А отчего же ее влекло к нему, на каком основании? И зачем она, спрашивается, лезла к нему целоваться, поднимаясь на носочки? Он что, был для нее лучшее? Чепуха. Просто он подвернулся. И все. Привлекла ее какая-то одна его черта, остальное домыслила и стала восхищаться им. А он оказался таким земным, что она ахнула и завертелась, как подстреленная.

Вот тебе урок — не слишком поспешно очаровывайся, чтобы потом не разочаровываться. Не цинизм ли это? Ааа, ладно. Пусть и цинизм и эгоизм. И все остальное. Вместе взятое. Терпеть он не может таких одержимых, что лезут без конца, непрошеные, в чужую душу и кому до всего есть дело.

А почему она и сейчас не оставляет его, словно без конца испытывает его совесть, словно внутренний контролер на общественных началах? И чего ради он должен оглядываться на эту Тень, испрашивать на каждый свой шаг ее благословение?