Вася Чапаев - Лихачева Зинаида Алексеевна

Один из них, уткнувшись в плечо другому и всхлипывая, повторял:

— Не буду... никогда не буду.

Другой по-отцовски гладил его по голове и говорил:

— Ведь нам с тобой еще расти надо, так на кой она нам сдалась, водка-то?

«Хорошие мальчики...» — шепнул ветле налетевший ветер.

«Хорошие...» — вздохнула ветла.

Васьки взрослели. Тоненькие морщинки прорезали лоб, собрались в пучочки около потускневших глаз. Появилась профессиональная вертлявость. Балансируя нагруженными подносами, они, как вьюны, изгибаясь всем телом, скользили между столиками, угодливо смахивали крошки и выслушивали заказы.

Каждый из Васек думал, что изменился другой, и не видел самого себя. Пришла зима. Вместе с посетителями в трактир врывался бодрый, морозный воздух, чтобы через несколько минут вывалиться в открывшуюся дверь пьяным, вонючим паром.

Держа поднос на уровне глаз, Васята несся по залу. Пьяный купчик, раскрыв рот в бессмысленной улыбке, быстро вытянул ногу. Васята запнулся и со всего маху растянулся на полу. Звон разбитой посуды внес оживление. Загрохотали отодвигаемые стулья: посетители торопились к месту происшествия.

Васята сидел на полу, не отрывая глаз от груды черепков и осколков.

Через зал к нему, гора горой, «шагал Цепунин.

— Эт-та что же такое? — визгливо спросил он, уставясь на битую посуду.

Васята встрепенулся:

— Вот он подножку мне дал. Я не виноват! Вот этот ногу протянул, я не видел... черт гладкий!

— Чего-о? — шатаясь, поднялся купчик. — Оскорблять? — В пьяных глазах мутно плескалось злорадство: есть причина закатить скандальчик. — Да я тебя за это самое... — Купчик развернулся, и в этот момент подоспевший Вася толкнул его в грудь. Пьяный грохнулся навзничь и, суча ногами, заорал:

— Избивають!

Его компания, рыча и сквернословя, засучив рукава, ринулась на Васю. Чей-то кулак тяжело опустился на голову мальчика.

— А-ай! — отчаянно вскрикнул Васята и, размахивая кулаками, бросился вперед, загораживая Васю.

Высокий мастеровой ворвался между мальчонками и озверевшими пьяницами.

— Э-э-х! Э-ех! — выкрикивал он, обрушивая на купцов тяжеленные кулаки. — Я вам покажу, иродово племя, как ребятишек бить! Я вам брюхи-то порастрясу!

Про Васек все забыли. Они стояли у дверей, восхищенно любуясь мастеровым.

— Дык это что же делается? Братцы! — завопили на другом конце зала. — Ведь это наше сословие бьют! — И другая компания купцов, опрокидывая стулья, двинулась на мастерового.

— Васята, лампы бить надо, а то они ему дадут! — шепнул Вася и, схватив стул, треснул по ближней лампе. Васята пробрался к другой — и зал погрузился в темноту.

— Дядечка, беги! — крикнули Васьки и выскочили на улицу. Прижавшись за углом, они смотрели, как из трактира повалил народ.

Купцы хватали горстями снег, урча, погружали в него лицо и, зверея от собственной крови, остервенело ругались. Наконец выскочил и мастеровой. Вася подбежал к нему и потянул за рукав.

— Сюда, сюда, дядя!

У мастерового под распахнутой курткой белела голая грудь. Рубаха была разорвана до пояса. Он приложил руку ко рту и плюнул кровью.

— Сволочи, зуб выбили. Это мне кто-то напоследок припаял. Вы, ребята, молодцы: догадались лампы расколоть! — Мастеровой закатился озорным смехом. — Здорово я им дал!

И вдруг, посерьезнев, сказал:

— Не тот зуб вышибли, сволочи! Тот, что у меня на них вырос, при мне остался. Его не вышибешь, вот он где! — Мастеровой распахнул куртку и показал на сердце. — Ну, прощевайте, мальцы! Спасибо, что в беде не бросили!

На другой же день ребята собрались искать себе новую работу.

— Будем опять наниматься дрова колоть, — подбадривал Васята приунывшего Васю.

— Куда это отправляетесь? — спросил Иван Степанович.

— Работу искать, — буркнул Вася.

— В такой-то одежде на мороз лезете? — рассердился отец. — И не думайте! Дома сидите до весны.

Васята потащил Васю к себе домой. Но и там они не встретили поддержки.

— Простынете, заболеете и помрете, а хоронить вас не на что! — шутил отец Васяты. — Гуляйте до весны!

Приятели потеряли вкус к гулянкам. Жизнь успела взвалить на их плечи заботу и тревогу о семье. Они тосковали о той синенькой пятерке, которую приносили домой. Но воспоминания о Цепунине пугали. И чтобы совсем забыть то страшное время, они, не сговариваясь, перестали употреблять мерзкие слова, которым научились в трактире.

...Наконец пришла весна. На Круглом базаре, на том месте, где стояли маляры с ведерками и большими маховыми кистями на длинных палках, сидел слепой гадальщик, раскрыв большую книгу, с дырочками вместо букв, теперь каждый день появлялись два подростка с пилой и топором.

— Дров порубить не надо? — обращались они к проходившим мимо людям.

— За сколько беретесь? — осведомлялась какая-нибудь женщина.

— Сколько дадите! — наивно отвечали дровоколы. — Мы хорошо работаем! — заверяли они сомневающуюся нанимательницу, весело шлепая за ней по весенним лужам.

Попадались приятелям и хорошие люди, которые расплачивались с ними по совести. Иногда ребят нанимали убрать двор, вскопать огород. Любое предложение принималось ими с искренней радостью, и любая работа была не страшна: ведь они были вдвоем.

Но у Васяты тяжело заболела мать Вася остался один. Он ходил по базару, предлагая свои услуги: помочь донести что-нибудь, посторожить лошадь, пока ее хозяин забежит в чайную подкрепиться. И сколько бы ни заработал Вася, он всегда заносил Васяте половину своего заработка. Хоть две копейки — все же фунт хлеба.

...Длинноносый барин с женой занимали небольшом особняк, на двери которого сияла медная дощечка с фамилией: фон Риблиц. Енька каждый день бегала к нему и подолгу простаивала, задрав голову к окнам. Но Клавы видно не было. Один раз Енька даже постучала в дверь. На стук вышла сама барыня. Ничего хорошего из этого не вышло: барыня позвала своего долгоносого Артура, а тот накричал на Еньку и столкнул ее со ступеньки.

Артур фон Риблиц под именем «человека-молнии» был известен во всех цирках России как непревзойденный жонглер и акробат. Пустяковый вывих правой руки — и «человеку-молнии» пришлось расстаться с цирком. Жизнь без мишурного блеска, без запаха цирковой конюшни казалась Артуру невыносимой. Вот почему супруги фон Риблиц так страстно пожелали взять на воспитание хорошенькую Клаву. Девочка была как раз в таком возрасте, когда из нее можно сделать замечательный номер: «девочка-змея». Для достижения этого требовались упорные занятия и хлыстик с ручкой из слоновой кости.

Природная грациозность девочки обещала в будущем неплохой доход и славу господину Артуру фон Риблиц, поэтому Клаву охраняли с бдительностью настоящих тюремщиков. Одним из условий, которые господин фон Риблиц предъявил матери Клавы, было то, что до десятилетнего возраста девочка не должна видеться ни с кем из родных.

Енька, несмотря на то что долгоносый вытолкнул ее и обещал побить, продолжала свои попытки увидеться с сестренкой. Она часами прогуливалась напротив дома по другой стороне улицы. И вот однажды она увидела Клаву. Девочка, боязливо оглядываясь, открыла окно.

— Клавка! — бросилась к ней Енька.

— Еничка, не кричи, кухарка услышит, — зашептала Клава и залилась слезами. — Еничка, они сейчас куда-то ушли, а меня заперли, ключ от комнаты у кухарки... Еничка, позови маму, завтра они уезжают и меня увозят! Дядя Артур каждый день хочет мне кости сломать... и бьет очень.

— Не реви! — прикрикнула Енька. — Давай в окошко прыгай!

— Ой, боюсь, высоко как! Ой, не могу, Еничка! — причитала Клава, спуская с окна ноги, обутые в беленькие ботиночки.

— Прыгай, я тебе говорю! — свирепо шипела Енька. — Прыгай и не ори!

Клава тихонько пискнула и спрыгнула.

Енька оглянулась по сторонам и, схватив сестру за руку, потащила ее за собой.