Большие неприятности - Маркуша Анатолий Маркович

Я шел к Носову, не ожидая ничего худого, но стоило только взглянуть на командира, чтобы понять, — держись, Колька...

Носов выразительно прочитал мне телефоно­грамму и велел:

 — Объясняй.

Конечно, можно было и соврать: отклонился, мол, засомневался, какая деревенька. Присел для уточнения ориентировки «методом опроса местных жителей». Но... не решился: у Носова был совер­шенно фантастический нюх на малейшую брехню. И вранья он не переносил.

—  Виноват, — сказал я, поморгал, потупился и тихо-тихо: — Любовь...

—  Этого не хватало! — вздохнул не без притвор­ства Носов. — Ступай, Ромео, отсиживай и имей в виду — бо-о-ольшие неприятности у тебя еще будут от этой, от любви... при твоих-то замашках. Иди.

Впервые на охоту я попал по чистой случайности. Приятель отца предложил: «Хочешь поглядеть, как зайчишек стреляют?» И я из чистого любопытства согласился.

Отец не возражал. Мать — тоже: охота происхо­дит на свежем воздухе, а свежий воздух ребен­ку — первая необходимость, к тому же заяц не тигр, так что опасности никакой... Получив родительское благословение, я очутился в зимнем пригородном лесу. Единственный мальчишка среди шести взрос­лых.

Прежде всего запомнился лес — холодный, кру­жевной, с седыми стрельчатыми ресницами. И сорочий гам запомнился. И цепочки заячьих сле­дов. Мне объяснили: если отпечатки лап идут одна-одна-две, это заяц...

Взрослые были разные. Трое городских, хорошо одетых, в высоких мягких валенках, в пушистых шапках, с красивыми ружьями и сумками, трое деревенских, одетых хуже, с небогатыми ружьями, но с собаками. Мне, конечно, ружья не предложили, велели держаться рядом с отцовским приятелем, присматриваться, под выстрелы не лезть и вооб­ще... не мешать...

Делать было нечего, пришлось подчиниться.

Городские охотники разошлись по каким-то «ме­стам», а деревенские отправились сначала вдоль дороги, потом по краю поля и скрылись из глаз. Скоро сквозь лес покатился собачий лай: тихо, громче, опять тише и снова громче... На опушку, где мы притаились у старой почерневшей, подъеденной понизу копешки, заяц вылетел, словно очумевший. Он был маленьким, почти белым, с жалкими, прижатыми к спине ушами.

Тут я взглянул на отцовского приятеля и... испугался: был человек как человек, ну, толстый, красномордый, если по правде говорить — не краса­вец, а тут... по-лягушачьи приоткрытый рот, зату­маненные незрячие глаза и мелко-мелко вздраги­вающие пухлые руки... Я даже не сразу сообразил, что преобразило моего благодетеля — не со страху же так изменился человек, ведь правильно мать говорила: заяц — не тигр.

Просто человеку не терпелось выстрелить... по­пасть... убить...

Он и выстрелил, и попал, и убил...

Нет, я не особенно жалел зайчишку. Пони­мал — всякое мясо, что попадает на наш стол, сначала пасется на траве, мычит или блеет... Сло­вом, с убийством ради поддержания жизни, раз уж так заведено, я мирился, но покрасневший подле подстреленного зайца снег произвел все-таки не­приятное впечатление.

В тот день были убиты и другие зайцы.

К вечеру я ужасно замерз. Меня трясло от холода, зубы выколачивали чечетку, и темная изба, наполненная кислой вонью и густым теплом, пока­залась великим счастьем. Взрослые суетились, хва­стались, звенели посудой. Меня сморило, и я заснул прежде, чем подоспело время отведать зайчатины.

Охота не понравилась. Большие хлопоты, боль­шой шум, ничтожные результаты. Это — раз. И два: долго вспоминалось лицо толстого человека, иска­женное неодолимым желанием убить.

(Слава богу, на войне я был истребителем, летал в одиночку, без экипажа. И никто не видел моего лица, когда я нажимал на гашетки. И я сам не видел.)

С той охоты в качестве трофея я привез заячью лапу. Дал деревенский охотник, сказав — на сча­стье, чтобы фартило... Потом я в кино видел: заграничный боксер таскал точно такую лапку. Для непобедимости. Но лапа не помогала. А я так и не узнал — помогает или нет: Наташка выклянчила. Сказала... пудриться!

Во второй раз я попал на охоту под занавес моей летной службы. Пригласили... Отказаться не было причин. В самом деле, не скажешь ведь: да был я один раз в детстве и не понравилось... Смешно.

Мы долго ехали на вездеходе. Нам предстояло добыть лося... Вскоре я постиг суть этой охоты. Из леса по хорошо наторенной тропке должен был выйти лось. Полуручного зверя долго подкармли­вали, и теперь он просто не мог не выйти: его научили двигаться этой дорогой, прямиком к кор­мушке. Итак, лось должен был выйти на охотни­ка. И хозяин, естественно, до л ясен завалить соха­того из своего замечательного именного, дарствен­ного «зауера» три кольца.

Не постиг я, однако, другого: мне, не охотнику, совершенно случайному, стороннему человеку, вся эта примитивная механика раскрылась через ка­ких-нибудь полчаса. Как же мог не понимать ее охотник, ради которого устраивался весь спек­такль?

«Странно, — думал я, — не понимать он не мо­жет, но, если понимает, какой ему интерес стрелять в ручную скотину? Это же все равно, что охотиться на корову».

И тут я поглядел на самого. Он стоял прямо и прочно — пожилой, грузный, уверенный в себе человек.

В лесу затрещало.

Я видел, как мгновенно он ожил, проворно вски­нув ружье, как он изготовился и напрягся. Я глянул ему в лицо и, словно жизнь не минула, увидел отцовского приятеля на той жалкой заячьей охо­те — точь-в-точь такой же приоткрытый рот и засохшая в уголках губ слюна, такие же глаза без мысли... И этот дрожал от нетерпения — убить!..

А по тропе, едва касаясь земли, медленно-медленно плыл, грудью раздвигая ветки, прибли­жался к нам лось. Он был не очень крупный, будто литой, словно струящийся в солнечном неровном освещении.

«Какая сила, — подумал я. И сразу: — Не дам... Черт с тобой, хозяин, я знаю — не простишь... да, плевать!» Я взвел курки, поднял ружье повыше и грохнул разом из обоих стволов над его головой: «Вот тебе, а не лось!..»

Ничего я этим, конечно, не достиг, не доказал и не изменил. Лосей били и бьют: стреляют браконьеры и по лицензии — законно..,, И ничью совесть я не задел. О какой совести можно говорить, если чело­век выходит убивать прирученную скотину?!

Единственно, чего я, пожалуй, добился: дал осно­вание сомневаться в моих умственных способно­стях.

Недоумок этот Абаза — факт!

И все равно — не жалею. Такой я и не хочу быть другим.

Утро синее, ветерок, прохладно — живи, радуйся. И в школу я шел с самыми добрыми намерениями: не задираться, внимательно слушать на уроках, если спросят, отвечать по возможности наилучшим образом, короче — соответствовать самым высоким нормам...

Но до класса я не дошел: в коридоре меня окликнул старший пионервожатый. Звали его Веня, а больше о нем ничего толком не помню, если не считать защитных галифе, такой же рубахи навы­пуск и двух ремней — одного поперек туловища, другого — наискось, через плечо.

Веня зазвал меня в пионерскую комнату и распо­рядился:

— Завтра в восемнадцать ноль-ноль будем при­ветствовать. Приготовишься. Чтобы синие штаны, белая рубашка и галстук выглаженный... Выступа­ем в клубе у шефов. Держи текст, — и сунул мне тонкий, на манер папиросного, листок с едва разли­чимыми машинописными строчками. — Выучишь назубок.

Еще в классе я прочитал и легко запомнил:

«Дорогой товарищ мастер, Петр Васильевич Во­ронков, для меня большое счастье вам вручить букет цветов! Пожелать по поручению и от имени ребят достижений и свершений долгий непрерыв­ный ряд. Ну, а мы пока за партой выполняем личный план, но готовы, хоть бы завтра, встать на смену мастерам...»