И не важно, как преданно он любит церковь, как верно ей служит, — у него по-прежнему нет своей скамьи, он и его семья ютятся на холодной северной галерее для негров. Он допущен в общину, но не на равных, меж тем, душой он — в самой сердцевине. Жизнь приучила его к такому отношению, но как не мечтать о чем-то более достойном для своего народа?
Даже под крышей построенного для нее жилища Виолет не получает заслуженного уважения, хотя люди приезжают издалека, чтобы купить ее изделия. Их-то они держат дома на почетном месте. И Селиндии нелегко избегать насмешек и оскорблений. Лучше бы ему самому сносить унижение, ибо жизнь мужчины теряет смысл, если он не в силах облегчить существование тем, кто останется после него. Его спина выдержала удары хлыста, и шрамы навсегда впечатались в кожу, но это не клеймо вероотступника и предателя, просто белому человеку вздумалось показать свою власть.
Совсем недавно, не больше года тому назад, он привез выделанную кожу в таверну. Сам бы он никогда не выбрал такого места встречи — это было желание владельца. Повернуть бы сразу назад — заказчик явно не в том состоянии, чтобы с ним хотелось иметь дело.
Амос Счастливчик остался стоять в дверях, а владелец кожи крикнул от стойки:
— Сколько я тебе должен?
— Пять долларов, — ответил Амос, гордясь, что использует новые деньги.
— Какие мы важные! — расхохотался заказчик. — Фунт стерлингов, вот как я это называю.
Выпрямившись, Амос застыл на пороге комнаты, полной чужих людей. Он не знал никого, кроме Александра Милликена, хозяина таверны.
— Кожа ваша, цена моя, — спокойно произнес старик. — У каждого есть право на свою собственность.
С насмешливым хохотом рванулся заказчик через всю комнату, выхватил кожу. Амос хотел было не отдавать, пока не получит денег, но оценив силу противника, уступил. Он тут один против всех, а Милликен — не такой человек, чтобы пойти наперекор посетителю.
— Пять долларов — цена, на которую вы согласились, отдавая мне шкуру.
Заказчик со смехом швырнул на пол пригоршню монет.
— Деньги с тех пор подешевели! Радуйся тому, что дают.
Амосу пришлось встать на колени, чтобы собрать раскатившиеся по полу медяки.
Он медленно тащился домой, в груди бушевало пламя. В кармане — жалкие гроши, а возмещения и не жди. Коли белому вздумается настоять на своем, черный мало что может возразить. Но нельзя идти домой, пока ненависть сжигает изнутри. Амос отошел к обочине, уселся на камень, повернулся лицом к своей горе.
Сегодня жители Мальборо и Дублина, окрестных городков, разводят на горе костры, чтобы выкурить волков и медведей, ведь те нередко беспокоят пасущиеся стада. Амос наблюдает: сразу в нескольких местах загораются отдельные огни, поднимаются по склону, сначала медленно, потом быстрее, смыкаются стеной, несущей гибель; громадная пирамида пламени поглощает все, что может гореть, оставляя лишь золу и пепел.
«Вот и ненависть творит с человеком то же самое, — думает Амос, — завладевает им и выжигает дотла». Но он свободный человек, свобода досталась ему не даром, он больше никогда не будет рабом.
Амос поднялся с камня и отправился домой, а его добрый друг Моисей шел рядом. Тот самый Моисей, который днем следовал за облачным столпом, а ночью за огненным, кто был свободен от споров и раздоров своего народа, и потому мог стать вождем [46].
— Что-то ты поздно, — Виолет удивила молчаливость мужа.
Амос рассказал ей о пламени на горе.
— Получил хорошие деньги за кожу? — спросила Виолет.
— Мне заплатили, — ответил Амос.
Виолет услышала, как муж кладет монеты в глиняный горшок, и удивилась — там у Амоса хранятся деньги на особые нужды. Она улыбнулась про себя — столько звону, значит, заплатили немало.
Долгими летними сумерками, глядя как солнце в короне лучей садится за любимой горой, Амос, сидя на пороге дома, размышлял о жизни. Он говорил себе — стоит людям понять, осознать, что они причиняют другим неимоверное страдание, все переменится.
Шли дни, и он знал — силы незаметно покидают его, как древесный сок, вытекающий из поваленного ствола, а сердечная тоска по небесам растет.
Страстное желание словно жгло его изнутри. Годами он всем делился с женой, но теперь не мог рассказать о том, что у него на сердце, не мог найти слов, не знал, как смягчить боль, которую причинит. Он по-прежнему молился, стараясь понять, как сделать белых свободными, а черных счастливыми. Однажды, явный как и прежде, пришел знак. Кожевник понял, что делать.
Ранним октябрьским утром, когда весь мир ясен и свеж, Амос Счастливчик отправился по первому морозцу знакомой дорогой в город к дьякону Споффорду. В одной руке — крепкий дубовый посох, в другой — кожаная сумка, куда он пересыпал все деньги из глиняного горшка.
— Доброе утро, Амос. Как поживаешь?
Дьякон тоже не мал ростом, так что они смотрят друг другу прямо в глаза. Дьякон кажется суровым, но улыбка ясно говорит — сердце у него доброе.
— Как всегда, хорошо, — ответил Амос, помолчал немного и продолжил: — Пришла мне пора составить завещание.
— Может и так, — согласился дьякон, — но ты еще крепок, и ремесло у тебя здоровое.
Старик покачал головой.
— Я уже решил, как распорядиться своей собственностью, и сдается мне — для мужчины это самое подходящее время, чтобы заняться завещанием.
— Ты прав.
— А вас прошу исполнить мою последнюю волю.
Дьякон Споффорд вгляделся в темное, резко очерченное, мужественное лицо, отмеченное печатью доброты. Вряд ли какой-нибудь белый, доживший до седин, прославит их город, как этот кожевник, такой скромный и такой трудолюбивый.
— Почту за честь, Амос Счастливчик, — дьякон крепко пожал негру руку.
Вдвоем они составили завещание. Амос объявил — будучи слаб телом, но находясь в здравом уме и твердой памяти, оставляет возлюбленной жене Виолет свое домашнее имущество, землю, теперь такую плодородную, любой доход от дома и хозяйства.
Дьякон Споффорд одобрительно кивнул.
— У тебя крепкое хозяйство, Амос, ты вложил в него не только силы, но и душу. Сохранит Виолет его или продаст, в любом случае она будет обеспечена на всю жизнь. Клянусь, друг мой, пока я жив, никто не сможет злоупотребить ее правами.
Амос просиял от радости. Теперь очередь Селиндии, его приемной дочери. Ей он оставляет необходимую мебель, ткацкий станок с ножным приводом, чтобы всегда могла заработать себе на жизнь, а в остальном вверяет попечению матери.
— Есть ли у тебя какие-нибудь собственные пожелания, скажи мне, я все исполню, — спросил дьякон Споффорд.
Амос кивнул.
— Я хотел бы красивую надгробную плиту для себя и для Виолет, когда придет ее время. Пусть их установят на моем участке на кладбище.
— Обещаю. Уильям Фарнсворт сам займется, никто из жителей городка лучше него не владеет молотком и зубилом. Что ты хочешь высечь на надгробной плите?
Амос Счастливчик помолчал немного.
— Пусть пастор Эйнсворт подберет что-нибудь подходящее и для меня, и для Виолет.
Дьякон Споффорд записал все, что сказал Амос.
— Есть еще одна просьба, — Амос понизил голос, словно о таких важных вещах можно говорить только благоговейным шепотом. Вот ответ на молитвы, которые он возносил все лето, знак, как распорядиться деньгами, собранными в глиняном горшке:
— Две вещи особенно важны для меня, — продолжал Амос Счастливчик, — как гора посреди равнины, возвышаются они в моей жизни. Церковь и школа. Я скопил кое-какие деньги, хватит на достойные подарки и той, и другой.
Он положил на стол кожаную сумку, достал из нее сто долларов.
— Для церкви — купите серебряные чаши для причастия.
— У церкви есть и более насущные нужды, — напомнил дьякон Споффорд.
Старец покачал головой. Он должен осуществить свою мечту. Для самого святого мига, разделяемого всеми, любой красоты мало. Он знал — никакой дар не сможет донести до людей весь смысл его жизни.
