Едва только мой новый друг и защитник успел произнести последние слова, как с дамой произошло что-то необычайной. Голова ее с клетчатым бантом, туловище в клетчатой накидке, длинный крючковатый нос, рыжеватые кудельки на висках и большой рот с тонкими синеватыми губами — все это запрыгало, заметалось и заплясало, а из-за тонких губ стали вырываться шипящие и свистящие звуки. Клетчатая дама захохотала во весь голос:
— Вот что еще выдумали! Сам дяденька! Сам, видите ли, генерал Иконин, его превосходительство, должен явиться на вокзал встретить эту принцессу! Знатная барышня какая, скажите на милость! Ха-ха-ха! Нечего сказать! Ну, не прогневись, матушка, дядя не выехал к тебе навстречу, а послал меня…
Не знаю, долго ли еще смеялась бы клетчатая дама, если бы, снова придя мне на помощь, Никифор Матвеевич не остановил ее.
— Полно, сударыня, над дитятей неразумным потешаться, — произнес он строго. — Грех! Сиротка барышня-то… круглая сирота. А сирот Бог любит…
— Не ваше дело. Молчать! — неожиданно вскричала, прервав его, клетчатая дама, и смех ее разом пресекся. — Несите за мною барышнины вещи, — добавила она несколько мягче и, обернувшись ко мне, бросила вскользь: — Идем. Нет у меня времени лишнего возиться с тобою. Ну, поворачивайся! Живо! Марш!
И, грубо схватив меня за руку, она потащила меня к выходу.
Я едва-едва поспевала за ней.
У крыльца вокзала стояла хорошенькая щегольская пролетка, запряженная красивою вороной лошадью. Седой, важного вида кучер восседал на козлах.
— Степан, подавай! — крикнула во весь голос клетчатая дама.
Кучер дернул вожжами, и нарядная пролетка подъехала вплотную к самым ступеням вокзального подъезда.
Никифор Матвеевич поставил на дно ее мой чемоданчик, потом помог взобраться в экипаж клетчатой даме, которая заняла при этом все сиденье, оставив для меня ровно столько места, сколько потребовалось бы, чтобы поместить на нем куклу, а не живую девятилетнюю девочку.
— Ну, прощайте, милая барышня, — ласково зашептал мне Никифор Матвеевич, — дай вам Бог счастливо устроиться у дяденьки. А ежели что — к нам милости просим. Адресок у вас есть. На самой окраине мы живем, на шоссе у Митрофаниевского кладбища, за заставой… Запомните? А уж Нюрка рада-то будет! Она сироток любит. Добрая она у меня.
Еще долго бы говорил со мною мой приятель, если бы голос клетчатой дамы не прозвучал с высоты сиденья:
— Ну, долго ли ты еще заставишь ждать тебя, несносная девчонка! Что за разговоры с простым мужиком! Сейчас же на место, слышишь!
Я вздрогнула, как под ударом хлыста, от этого едва знакомого мне, но успевшего стать уже неприятным голоса и поспешила занять свое место, наскоро пожав руку и поблагодарив моего недавнего покровителя.
Кучер дернул вожжами, лошадь снялась с места и, мягко подпрыгивая и обдавая прохожих комками грязи и брызгами из луж, пролетка быстро понеслась по шумным городским улицам.
Крепко ухватившись за край экипажа, чтобы не вылететь на мостовую, я с удивлением смотрела на большие пятиэтажные здания, на нарядные магазины, на конки и омнибусы, с оглушительным звоном катившие по улице, и невольно сердце мое сжималось от страха при мысли о том, что ждет меня в этом большом, чужом городе, в чужой семье, у чужих людей, про которых я так мало слышала и знала.
* * *
— Матильда Францевна привезла девочку!
— Твою кузину, а не просто девочку…
— И твою тоже!
— Врешь! Я не хочу никакой кузины! Она нищая.
— И я не хочу!
— И я! И я!
— Звонят! Ты оглох, Федор?
— Привезла! Привезла! Ура!
Все это я слышала, стоя перед обитой темно-зеленой клеенкой дверью. На прибитой к двери медной дощечке было выведено крупными красивыми буквами:
Действительный статский советник
Михаил Васильевич Иконин
За дверью послышались торопливые шаги, и лакей в черном фраке и белом галстуке, такой, какого я видела только на картинках, широко распахнул дверь.
Едва только я перешагнула порог ее, как кто-то быстро схватил меня за руку, кто-то тронул за плечи, кто-то закрыл мне рукою глаза, в то время как уши мои наполнились шумом, звоном и хохотом, от которого у меня разом закружилась голова.
Когда я очнулась немного, то увидела, что стою посреди роскошной гостиной с пушистыми коврами на полу, с нарядной позолоченной мебелью, с огромными зеркалами от потолка до пола. Такой роскоши мне никогда еще не доводилось видеть.
Вокруг меня стояли трое детей: одна девочка и два мальчика. Девочка была ровесница мне. Белокурая, нежная, с длинными вьющимися локонами, перевязанными розовыми бантиками у висков, с капризно вздернутой верхней губой, она казалась хорошенькой фарфоровой куколкой. На ней было надето очень нарядное белое платьице с кружевным воланом и розовым кушаком. Один из мальчиков, тот, который был значительно старше, одетый в форменный гимназический мундир, очень походил на сестру; другой, маленький, кудрявый, казался не старше шести лет. Худенькое, живое, но бледное его личико казалось болезненным на вид, но пара карих и быстрых глазенок так и впились в меня с самым живым любопытством.
Это были дети моего дяди — Жоржик, Нина и Толя, о которых мне не раз рассказывала покойная мамочка.
Дети молча смотрели на меня. Я — на детей.
Минут пять длилось молчание.
И вдруг младший мальчуган, которому наскучило, должно быть, стоять так, неожиданно поднял руку и, ткнув в меня указательным пальцем, произнес:
— Вот так фигура!
— Фигура! Фигура! — вторила ему белокурая девочка. — И правда: фи-гу-ра! Верно сказал!
И она запрыгала на одном месте, хлопая в ладоши.
Очень остроумно, — произнес в нос гимназист, — есть чему смеяться. Просто она мокрица какая-то!
— Как мокрица? Отчего мокрица? — так и всколыхнулись младшие дети.
— Да вон, разве не видите, как она пол намочила. В калошах ввалилась в гостиную. Остроумно! Нечего сказать! Вон наследила как! Лужа. Мокрица и есть.
— А что это такое — мокрица? — полюбопытствовал Толя, с явным почтением глядя на старшего брата.
— М-м… — смешался гимназист, — это цветок такой: когда к нему прикоснешься пальцем, он сейчас и закроется… Вот.
— Нет, вы ошибаетесь, — вырвалось у меня против воли. (Мне покойная мама читала и про растения, и про животных, и я очень много знала для своих лет). — Цветок, который закрывает свои лепестки при прикосновении, — это мимоза, а мокрица — это водяное животное вроде улитки.
— М-м-м… — мычал гимназист, — не все ли равно, цветок или животное. У нас еще этого не проходили в классе. А вы чего суетесь, когда вас не спрашивают? Ишь какая умница выискалась!
— Ужасная выскочка! — вторила ему девочка, прищурив свои голубые глазки. — Вы лучше бы за собой следили, чем Жоржа поправлять, — капризно протянула она, — Жорж умнее вас, а вы вот в калошах в гостиную влезли. Очень красиво!
— Да, ты все-таки мокрица! — пропищал его братишка и захихикал. — Мокрица и нищая!
Я вспыхнула. Никто еще не называл меня так. Прозвище нищей обидело меня больше всего остального. Я видела нищих у паперти церквей и не раз сама подавала им деньги по приказанию мамочки. Они просили «ради Христа» и протягивали за милостыней руку. Я руки за милостыней не протягивала и ничего ни у кого не просила. Значит, он не смеет называть меня так. Гнев, горечь, озлобление — все это разом закипело во мне, и, не помня себя, я схватила моего обидчика за плечи и стала трясти его изо всей силы, задыхаясь от волнения и гнева.
— Не смей говорить так. Я не нищая! Не смей называть меня нищей! Не смей! Не смей!
— Нет, нищая! Нет, нищая! Ты у нас из милости жить будешь. Твоя мама умерла и денег тебе не оставила. И обе вы нищие, да! — как заученный урок повторял мальчик. И, не зная, чем еще досадить мне, он высунул язык и стал делать перед моим лицом самые невозможные гримасы. Его брат и сестра хохотали от души, потешаясь этой сценой.
