Том 27. Таита (Тайна института) - Чарская Лидия Алексеевна

— Совершенно верно, я бабушка! — кричит подоспевшая Ника и смеется всеми ямочками своего очаровательного подвижного лица.

— Бабуська Ника! Бабуська! — радостно смеется и бросается к ней на грудь Глаша.

— И притом самая очаровательная бабушка, какую кто-либо встречал в мире! — слышится позади нее приятный мужской баритон.

Все оборачиваются и расступаются перед красивой, рослой молодой парой. Это Зоя Львовна Калинина под руку с братом-доктором вступает в круг воспитанниц.

Словно нечто свыше осеняет в этот момент голову Ники. Она бросается к молодой наставнице, заранее предупрежденной ею о посещении Тайной институтского вечера и, побеждая охватившее ее волнение, весело говорит:

— Зоя Львовна, дорогая наша, заступитесь хоть вы за нас. Фрейлейн Брунс почему-то нам не доверяет. Находит положение княжны нелегальным в этой зале. Скажите же Августе Христиановне, что вы тоже знаете эту ни в чем не повинную крошку, и защитите ее.

— А кто же может в этом сомневаться? Знаю ее и очень люблю. Пойди сюда, маленькая.

И Зоя Львовна берет на руки и прижимает к груди доверчиво отдавшуюся ее ласке Глашу.

Теперь очередь смущаться за Августой Христиановной. Раз сама Зоя Львовна знает эту маленькую девочку, подошедшую к ней как к старой знакомой, ей нечего волноваться. Все законно, все правильно, все, как надо. Ничто не идет вразрез с раз навсегда установленными правилами института. Все еще смущенная, обводит она глазами толпившихся вокруг нее воспитанниц, лепечет какой-то комплимент Зое Львовне и скрывается в толпе.

— Слава Богу, спасены! — вырывается одним общим вздохом.

— Надолго ли?

— Пойдем-ка лучше от греха подальше, Тайночка, дам я тебе конфет и фруктов да отведу к Ефиму. — И Шарадзе, подхватив на руки заупрямившуюся было Глашу, исчезает вместе с нею из залы. А в дальнем углу маленький тапер ударяет пальцами по клавишам рояля, и мотив модного вальса уже звучит под сводами огромной комнаты.

— М-lle Баян, разрешите вас просить на тур.

Темная энергичная голова Дмитрия Львовича Калинина низко склоняется перед Никой. Девушка непринужденно кладет ему на плечо свою маленькую руку, и они несутся по зале.

Звуки вальса смеются и поют, радостно волнуя молодые души. Быстро кружатся, открывая первой парой вечер, Ника и Дмитрий Львович. Все невольно любуются ими: и Maman, и почетные опекуны, и учителя. О, как весело так кружиться, чувствуя на себе любующиеся взгляды! Ника не тщеславна, нет, но сейчас, когда все глаза устремлены на нее, ее самолюбие приятно затронуто всеобщим вниманием.

— Ах, — неожиданно вспоминает она, — я и забыла поблагодарить вас как следует за спасение нашей Таиточки, за ее лечение. Зоя Львовна передала вам наше письмо. Теперь я еще раз благодарю вас за Таиточку, доктор.

— За кого? — удивленно, не переставая кружиться, спрашивает молодой врач.

— За Таиточку, — Глашу. Вы ее спасли тогда. Мы послали вам наше коллективное благодарственное письмо. Теперь я благодарю вас от всей души уже лично, — говорит она серьезным, прочувствованным голосом.

Ника благодарила молодого доктора за спасение девочки, а он говорил улыбаясь:

— Я тут ни при чем. Здоровая натура, здоровый желудок сделали тут много больше, чем я. Да потом вы лично меня тоже уже поблагодарили.

— Когда?

Глаза Ники раскрываются широко удивленным взглядом.

— Ну да, поблагодарили, — повторил он, — еще сегодня, когда танцевали ваш танец в этой коричневатой хламиде. О, это была целая поэма! Огромное наслаждение доставили вы мне вашим танцем. И не только мне, но и всем присутствующим в этой зале. Мы квиты, таким образом, m-lle Ника. Вы разрешите мне назвать вас так?

Как хорошо, как тепло звучит его голос! Как ласково смотрят на нее его большие, добрые, серые глаза. И Нике кажется, что это не вальс звучит под искусными пальцами тапера, а песня эльфов в тихую лунную ночь… И душа ее поет ответной песнью, так радостно и легко у нее на сердце сейчас.

— Благодарю вас, — слышит она, словно издали этот же бархатный голос, и сказка обрывается на полуслове.

Она сидит в уголке на стуле в своем коричневом платье Миньоны, с распущенными по плечи кудрями, а ее бальный кавалер уже далеко. Вот он подходит к своей сестре Зое Львовне и что-то оживленно говорит ей. И оба, обернувшись в сторону Ники, смотрят на нее издали через всю залу.

— Хороша, нечего сказать, сама танцует, а о нас и забыла, — слышит вдруг, словно во сне, Ника сердитые голоса и точно просыпается сразу.

Вокруг нее теснятся Наташа Браун, Хризантема, Золотая Рыбка, Дорогая Моя, Маша Лихачева и вернувшаяся из сторожки Шарадзе.

— Ты танцуешь, а о других и думать совсем забыла!

— Да что такое? В чем моя вина?

— А в том, — сердито звенит своим стеклянным голоском Золотая Рыбка, — что ты эгоистка, вот и все. У тебя доктор и два брата, и ты не думаешь их нам представлять.

— Ага, так вот что! — приходит в себя сразу Ника и, быстро вскочив со своего места, несется через залу в тот угол, где темнеют мундиры военных и учащейся молодежи.

— Вовка, — ловит она за рукав по пути маленького толстенького румяного кадета. — Вовка, иди с моими одноклассницами танцевать. Я тебя представлю.

— Ника! Ника! — говорит мальчик, восторженно глядя на сестру, — как здорово ты плясала нынче. И кто тебя этому научил?

— Никто не научил. Это случайно, Вовка. А что, хорошо разве?

— Помилуй Бог, хорошо. Здорово, хорошо, Никушка! Это, знаешь, по-нашему, по-суворовски, по-солдатски выходит.

— То есть, как же это? По-солдатски? Значит, без малейшей грации? — смеется девушка.

— Ну вот и врешь!

Вовка Баян, пятнадцатилетний упитанный мальчуган-кадетик, начинает раздражаться:

— Уж эти девчонки! Никогда не могут понять самую соль дела.

Сам Вова, по натуре, настоящий солдат, и все солдатское ему по душе, по сердцу. И если он хочет одобрить, похвалить что-нибудь, то лучшей похвалы, как сравнить угодившего ему чем-либо человека с солдатом, Вова не может находить. Идеал этого румяного, всем и всеми всегда довольного жизнерадостного кадетика — Суворов. Великий русский полководец всегда был чем-то высшим, неземным и прекрасным в мечтах Вовы. Гений Суворова более всех других героев отечественной истории увлекал мальчика. И Вова старался во всем подражать своему идеалу. Он употреблял суворовские словечки и выражения, ел грубую пищу, не выносил зеркал, на каждой фразе прибавлял, кстати и некстати, знаменитое суворовское: "Помилуй Бог" и мечтал о будущей славе, если не о такой яркой и гениальной, какую стяжал себе великий русский полководец, то хотя бы о маленькой и ничтожной славе, которую он надеялся себе снискать на войне.

— Послушай, Никушка, ты меня не веди к старшим воспитанницам, они важничают, помилуй Бог, небось, а я ведь солдат, ем щи да кашу и режу правду-матку, как Александр Васильевич, — шепотом робко говорил Вова, нехотя проходя с сестрою в противоположный угол залы, где поджидала его уже группа выпускных институток. — Я лучше к маленьким пойду. Я боюсь, помилуй Бог… — совсем уже струсил кадетик по мере приближение к ним.

— Боюсь?! А еще солдат! Стыдись! — хохотала Ника.

— Ты поменьше ростом хоть выбери. Я сам невелик… — хватался за последнюю соломинку, как утопающий, Вова.

— Молчи уж, хорошо! Вон Золотая Рыбка, к ней и поведу. Лидочка, представляю тебе сего мужественного воина, Это мой брат — Суворов номер второй. Заранее извиняюсь, если он с грацией гиппопотама будет наступать тебе на пальцы во время вальса, — заразительно смеясь, говорит Ника Лиде Тольской, слегка подталкивая к ней вспыхнувшего до ушей Вову.

Тот неуклюже поклонился и обхватил талию девушки.

— Вы какой вальс танцуете? — мрачно обратился Маленький Суворов к своей даме.

— Только венский, конечно.

— Как же быть-то? А я только в три па, помилуй Бог.

— Ну давайте, помилуй Бог, в три па, — засмеялась Тольская.

— А вы славная. Сразу с вами легко. Не кисейная барышня, нисколько. Ну, помилуй Бог, валяйте.