Мой товарищ - Каманин Федор Георгиевич

И она подняла его с места и усадила за голландскую печь, где стояла парта второго класса.

И снова тишина, мы снова пишем, а учительница вяжет.

Но Ванька Степной, скрытый от учительницы печкой, продолжает и тут свое.

Он становится на парту головой, ноги задирает вверх и опять корчит рожи. Ну как же нам было утерпеть?

Варвара Павловна наконец поняла, в чем дело. Тихо, как кошка к мыши, подкралась она к печке и так быстро очутилась перед Ванькой, что тот не успел опомниться…

Мы думали, что учительница сейчас начнет бить Ваньку. Но Варвара Павловна вдруг сама расхохоталась.

— Ох, и дубина! Вот уж осел так осел! — сказала она.

Ванька Степной так сконфузился, что после долго не принимался за свои проказы. А тут мы еще доняли его, недели две называя «дубиной» и «ослом». Это никому не понравилось бы…

Было у нас много и лентяев. Первый из них — Алеша Степошин.

Алешка ходил в школу лет шесть, но так: день в школе, два на улице. Он очень любил кататься на санках и на коньках. Но из дому утром выходил аккуратно, каждый день, поэтому отец его, дядя Филипп, по прозвищу Полячок, был уверен, что Алешка учится исправно.

Как-то раз, в воскресенье, мы зашли к Алешке. Дядя Филипп лежал на печке.

— Ну, ребятки, как дела? — спрашивает он нас.

— Ничего, дядя Филь, — отвечаем мы ему.

— Ничего — это плохо! Как вы учитесь? Умеете ли читать?

— Немножко умеем.

— Немножко? А вот Алешка мой не немножко, а как следует читает. Ну-ка, сынок, почитай!

Алешка берет букварь, моргает нам, дескать, смотрите, если кто из вас засмеется, тому плакать потом придется — а он был очень сильный, — и начинает читать.

В наших букварях слова были подобраны на буквы. Например, если мы проходили букву «м», то и слова были все больше с этой буквой: «мама, Маша, Малаша». А если буква «ф», то: «сарафан, картофель, фуражка» и другие — все с буквой «ф».

И вот Алеша начинает читать. Нараспев, немножко плаксиво, как у нас почти все тогда читали, но бойко, без запинки.

«Картофель, сарофель! Бурофель, мурофель! Сардофель, нарофель!»

Он порет несусветную чепуху. Мы еле удерживаемся от хохота, а отец Алешки умиленно слушает: он неграмотный и думает, что все это так и написано в букваре.

— Вот как надо читать, — говорит нам дядя Филипп. — Ну, молодец, сынок! Хватит! А теперь иди погуляй.

И мы бежим с Алешкой гулять, кататься с горы и на коньках. Тут уж Алешка был первый среди пас.

Но по учению у нас не было равных Тимохе Козиная Смерть.

Этот бледный высокий парень был тоже старше меня года на три, но шел впереди меня только на один класс. Он ходил в школу из своей деревни за пять верст. Тимоха не шалил, был всегда серьезен, решал любые задачи, хорошо читал и писал; наша учительница души в нем не чаяла. Он помогал ей даже учить нас — проверял наши работы. Все думали, что из него потом выйдет большой ученый. Но Тимохе не пришлось дальше учиться. Он пошел работать, сначала дровосеком, а потом на стекольный завод. У него не было отца, он был старший в семье, надо было кому-то зарабатывать на хлеб, кормить мать и братишек.

Были у нас и другие ребята в школе, чем-нибудь да примечательные, так что Вася Легкий ничем не выделялся, наоборот — он в школе был скромней скромного.

Чему мы учились в школе?

Прежде всего читать, писать и задачи решать. Задачи даже в третьем классе были несложные, и мы пробовали сами сочинять потруднее.

Чтение также не было трудным. Мы проходили в первом классе только букварь, во втором — первую книгу для чтения, а в третьем — вторую. Некоторым этого было мало, и они брали книжки для чтения из школьной библиотеки. Библиотечка была маленькая, она вся помещалась в небольшом шкафу. Книги в ней всё больше про святых и преподобных — школа-то наша была церковноприходская, подчинялась попам и архиерею. И главным предметом у нас в школе считался церковнославянский язык, на котором были написаны все церковные книги.

Вот этот церковнославянский язык и был мукой для большинства ребят. Ведь надо было не только понять церковнославянскую азбуку и научиться читать псалтырь и другие священные книги, смысл которых нам не был ясен, но нас заставляли еще заучивать наизусть молитвы, малопонятные для нас тропари и кондаки, учили петь, как поют в церкви дьячки и певчие.

В классе я один из первых учеников. Пожалуй, был бы самый первый, как Тимоха Козиная Смерть, если бы не чистописание. Чистописание у нас в школе также было на первом месте, учительница старалась научить нас писать чисто и красиво, и вот тут-то у меня ничего путного и не получалось. Не давался мне красивый почерк, да и только!

А тут еще я занялся другим делом — начал рисовать.

В те годы в школе рисование не только не преподавалось, а считалось баловством, но все же находились ученики, которые любили рисовать. Таким у нас был Паша Желтов из Свиридовой хутори. Как он научился этому, у кого, я до сих пор понять не могу, но, когда мне показали его рисунки, я потерял покой. Мне показалось просто чудом, что можно нарисовать самому такие картинки.

И я начал учиться рисовать сам.

Но вот беда: где взять бумагу для рисования? В лавках продавалась писчая бумага, но линованная, да и стоила она не дешево — копейка лист. Копейку у отца попросить на бумагу я боялся и начал вырывать листы из тетради. Мне казалось, что учительница не заметит этого. Она сначала и не замечала. Я разрисовал все два листа с обеих сторон и в новой тетради снова выкрал два листа.

Так оно и пошло.

— Почему у тебя тетрадь раньше всех кончается? — спросила меня как-то учительница.

— Я не знаю, — отвечаю я ей.

— Как это ты не знаешь? Ведь я выдавала всем тетради в один и тот же день, у всех еще есть на чем писать, а у тебя кончилась. И это который, уже раз. Нет, тут что-то не так. А ну-ка, дай мне свою старую тетрадь!

Я подал ей исписанную тетрадь. Сердце у меня колотилось — надвигалась гроза.

Учительница взяла тетрадь и быстро-быстро перелистала се:

— А где еще два листа?

— Каких?

— Таких, какие были в тетради. В тетрадях шестнадцать листов, а в твоей почему-то только четырнадцать.

Глаза учительницы мечут на меня искры, она уже чует неладное, но не знает еще, в чем дело. Будь на моем месте кто другой, она просто решила бы, что тут самое обыкновенное озорство. Но я-то у ней на хорошем счету, не озорник, смирный и способный ученик! И вот она недоумевает, ради чего я вырываю листы из тетрадей.

— Я не знаю, Варвара Павловна… Может быть, мне такие тетрадки попадаются — по четырнадцать листов.

Ох, как трудно врать, особенно когда на тебя смотрят пронзительные глаза! Вся школа, замерев, ждет, чем кончится этот разговор?

— Ну? — притворно удивляется учительница. — Значит, тебе каждый раз попадаются тетради по четырнадцать листов?

Я молчу.

— Нет, ты мне сейчас же скажи, зачем ты вырываешь листы из тетрадей.

Я нем как рыба.

— Он рисует на них картинки, — говорит Степка Катрос, тот самый, который книжки Фанаса Горшкова под сараем нашел.

— Картинки? Какие картинки?

— Они у него в сумке, — отвечает Степка Варваре Павловне.

Учительница летит к нашей парте, достает мою сумку, теребит ее, и рисунки веером падают на парту и на пол. Меня душит злоба на Степку Катроса. Ведь он не первый раз выдает меня, да и не одного меня — он выдал многих наших ребят. У него прямо страсть какая-то к ябедничеству, словно его за язык кто тянет. Мы ему за это вторую кличку дали — Ябедник.

«Ябедник, ябедник!» — ругаю я про себя Катроса.

Учительница вернулась к своему столу и начала что-то писать.

— Вот эту записку отнесешь своему отцу, — сказала она.

Я стою, заливаюсь слезами: дома ожидает меня хорошая трепка…

Степке Катросу в тот день тоже влетело — от ребят — за его предательство. Эх, и всыпали же ему!..

У меня все же редко бывали нелады с Варварой Павловной. После случая с тетрадками она только два раза была недовольна мной. Один раз вот за что.