Возвращение росомахи(Повести) - Зиганшин Камиль Фарухшинович

— О чем думаешь? — потревожил я его.

— Так, вспоминаю… Раньше ведь как было? Перед большой охотой к Аки с белым петухом шли. Он надевал шапку с рогами, маску — хамбабу. На пояс вешал кости медведя, рыси, железные погремушки. Под бой бубна в тайгу вел. Там большой костер жгли. Котел с водой ставили. Шаман вокруг ходил, камланил, волшебные слова говорил, пахучим багульником дымил — злых духов отгонял.

Как вода закипала, петуха в котел бросал — Пудзе подарок делал. Только тогда на охоту шли. Сейчас так не делаем, а хороший охотник все равно без добычи не остается…

Встали одновременно, как по команде. Не спеша собрались. Продули стволы ружей. Заткнули их комочками мха. Лукса набил печь сырым ясенем, закрыл поддувало: «Пока огонь в печке — удача с нами». И, взяв Пирата на поводок, скомандовал: «Га!» [30]. Долго шли по долине ключа. Свернув в один из боковых распадков, стали карабкаться на сопку.

Чем дальше, тем круче склон. Чтобы не скатиться вниз, все чаще хвататаемся за кусты и подлесок. В закрытой со всех сторон ложбине Лукса встал.

— Передохнем? — спросил я.

Вместо ответа он показал на дерево в метрах десяти от нас. Я понял — пришли!

Липа была старая, с раздвоенным стволом и темным зевом у развилки.

Пират, почуяв запах зверя, вздыбил шерсть и взволнованно завертелся вокруг нее, шумно вынюхивая, откуда сочится медвежий дух. Найдя это место, принялся грызть ствол, повизгивая от возбуждения.

Лукса снял лыжи и, подойдя к липе, прижался к ней ухом — внутри тихо.

Я тем временем метрах в семи утрамбовывал небольшую площадку, обламывал закрывающие обзор ветки. Тот, кто бывал на медвежьей охоте, представляет, с какой тщательностью все это выполняется.

Лукса поручил мне держать под прицелом лаз, а сам обухом топора принялся бить по стволу — будить лежебоку. Стукнув раз десять, замер. Стая снежинок закружилась в воздухе. В томительной тишине, казалось, был слышен шелест их падения. Лукса ударил еще раза четыре, но косолапый либо крепко спал, либо затаился. У меня стали мерзнуть руки. Указательный палец уже не чуял спускового крючка. Нервный озноб усиливал ощущение холода.

Видя мое состояние, наставник подошел, чтобы дать мне возможность отогреть руки в меховых рукавицах и обмозговать, как выманить засоню.

— Будем стрелять по стволу. Заденем — вылезет, — решил он.

Поочередно всадили четыре пули, стреляя каждый раз все ниже и ниже. Из дупла ни звука.

Теперь Лукса взял лаз под прицел, а я принялся рубить отверстие в месте, подсказанном собакой. Дерево поддавалось с трудом, и, когда я выдохся, Лукса сменил меня. Прорубив наконец небольшое отверстие, он припал к нему одним глазом. Через некоторое время обернулся и приложил обе руки к щеке — спит. Я подошел и тоже заглянул в дупло. Густо пахнуло прелой древесиной. Когда глаз привык к темноте, разглядел внизу черный ком. Длинная шерсть чуть колыхалась. Мне даже почудилось сладкое посапывание.

Чтобы не портить медвежью квартиру, решили поднять мишу и стрелять на выходе. Лукса отломил длинную ветку и заостренным концом принялся тыкать в зверя. Медведь завозился, рявкнул и, видимо, схватил ветку лапой, так как она мгновенно исчезла в дупле. Потом гулко заворочался и стал карабкаться по пористым стенкам древесной трубы наверх. Вот из лаза показались широкие лапы, оскаленная пасть.

Я выстрелил. Медведь взревел и, к нашему ужасу, медленно скрылся в утробе липы. Глухой удар подтвердил преждевременность выстрела.

Наставник наградил меня свирепым взглядом и, срезав ветку потолще, опять потыкал медведя. Тот не реагировал. Лукса произнес традиционное:

— Не сердись, Пудзя. Состарился совсем медведь. Не ругай за испорченную берлогу — медведь сам виноват. Мы долго просили выйти. Не послушался.

Расширив топором дыру, вдвоем кое-как вытянули косолапого. Когда рассматривали его в «глазок», Лукса определил: пестун. Мне же показалось, что перед нами чуть ли не медвежонок. Ошиблись оба. «Медвежонок» оказался довольно крупным самцом килограммов на сто двадцать-сто тридцать (гималайские мельче бурых). В дупле, у самого дна, в мягкой трухе имелось глубокое комфортабельное ложе, оно-то и скрадывало истинные размеры хозяина.

Не теряя времени, начали свежевать добычу. Иссиня-черную, с серебристым глянцем «шубу» с белоснежной чайкой на груди (из-за нее гималайского медведя еще величают белогрудым) снимали аккуратно — Лукса обещал после выделки подарить ее мне.

Глядя на длинные, слегка загнутые клыки, я невольно поежился. Один из них, верхний был сломан и, похоже, давно — место слома уже отполировалось.

Медведь оказался довольно упитанным. По бокам и на ляжках слой сала в пол-ладони, на спине и лапах — с палец, а внутренности так буквально залиты жиром.

— Запасливый лежебока, — радовался наставник.

Закончив свежевать, разрубили тушу на части и забросали снегом. Сердце, печень и часть мяса сложили в рюкзаки. Лукса еще вырезал, предварительно перетянув шейку веревочкой, целебный желчный пузырь. Поколебавшись, вынул глаза медведя и, подойдя к дереву, положил их на толстый сук, навстречу первым лучам солнца.

— Пусть Пудзя видит, что мы соблюдаем закон, — сказал охотник.

Пока разделывали добычу, двигались мало и основательно продрогли. Споро наломав сушняк, запалили костер. Повалил густой дым. Оранжевые язычки пламени пробились сквозь него и с веселым потрескиванием разбежались по веткам во все стороны. Слившись в горячее, трепещущее полотнище, взметнулись в холодную высь.

Бывалый таежник достал из своей котомки мешочки с сахаром, чаем и прокопченный котелок. Я набил в него снег и подвесил на косо воткнутую палку. Лукса подложил еще сучьев и, щуря глаза, пододвинулся к костру:

— Люблю огонь. Он живой. Рождается крохотным язычком, а покормишь дровами — вырастает до жаркого солнца. Согреет и умирает.

Действительно, пламя костра завораживает, глядя на него, как будто попадаешь под гипноз невидимых сил. Не случайно наши предки боготворили и берегли огонь.

— Костер обещает ясную погоду, — неожиданно изрек удэгеец.

Я с недоумением глянул на него.

— Чего глаза вывернул? Не на меня смотри, на костер смотри, — довольный произведенным эффектом, произнес Лукса. — Видишь, по краю угли быстро покрываются пеплом — быть солнцу. Если тлеют долго — быть снегу.

Попив чаю и отогревшись, зашагали к «дому».

Добрались засветло и пировали до ночи.

Лукса, забыв про язву, отправлял в рот самые жирные куски. Когда я пил наваристый бульон в прикуску с сухарем, у меня во рту что-то хрустнуло. От неожиданности я охнул. Неужто зуб? Схватил зеркало — точно: передний клык обломился.

— Отомстил миша, — прошептал суеверный удэгеец.

— Лукса, да медведь тут совсем ни при чем. Зуб был мертвый, просто время пришло, — возразил я, хотя сам тоже невольно вспомнил сломанный клык.

Тала

Выхожу все раньше и раньше, а возвращаюсь все позже и позже. И это при том, что день заметно удлинился. Если в начале сезона я ходил по пять-шесть часов и путики были не более пятнадцати километров, то сейчас путики вдвое длиннее и снег месишь, зачастую по целине, десять-одиннадцать часов кряду. Однако светового дня все равно не хватает: так хочется найти более уловистое место и расставить как можно больше ловушек.

Этой ночью приснилось, как будто поймал двух соболей, причем второго — в последнем капкане в конце путика. Наяву все так и произошло. Первого снял в теснине между сопок. Правда, если бы прошел хоть небольшой снежок, я уже не разыскал бы его: от постоянных ветров снег в этом месте спрессовался, и соболь, протащив капкан с потаском более ста метров, оставил на нем лишь едва заметные царапины. По ним-то и обнаружил зверька, застрявшего в переплетении лоз дикого винограда. Второй действительно оказался в последнем капкане под скалистой кручей.