Третья тропа - Власов Александр Ефимович

Уже светало, когда, присев к костру, Фимка с Димкой незаметно для себя задремали. Богдан не будил их. Пусть спят — не мешают думать. Он никак не мог забыть короткого вечернего разговора с комиссаром. Простой вопрос — был ли он счастлив? — неотступно стоял перед Богданом. Помнил он себя в первых двух классах. Друзей хоть отбавляй — чуть не все сорок мальчишек и девчонок. Уроки — одно удовольствие. Он еще до школы научился писать и читать, вызубрил таблицу умножения и в первых классах не знал, что такое домашние задания. Отец и мать гордились им. Почетные грамоты за отличную учебу торжественно вывешивали на самом видном месте в их большой квартире. Веселое и беззаботное было время.

Может, тогда и был он счастлив? А может быть, чуть позже, когда его приняли в пионеры?

Тот день Богдан помнил отчетливо, словно пионерский галстук повязали ему вчера. Ни братьев, ни сестер у него не было. Наверно, поэтому он с особой остротой почувствовал тогда, что уже не один, что одноклассники теперь не просто дружки-приятели, а как бы породненные с ним братья и сестры.

Не это ли чувство общности сделало его в тот день счастливым?

Он возвращался домой с Петькой, с которым сидел за одной партой. Шли они вприпрыжку, гордо выпятив грудь с еще не помятыми алыми галстуками. Обоим хотелось петь, но петь на улице неудобно. Тогда Богдан стал позвякивать ключами в кармане, а Петька начал подкидывать ранец, в котором, как кастаньеты, пощелкивали карандаши в пенале. Под ноги ребята не смотрели — витали где-то в облаках. Петька поскользнулся и упал. Острый камешек глубоко разрезал ему ладонь. Но такая мелочь не могла испортить праздничное настроение. Богдан пошарил по своим и Петькиным карманам, платка, конечно, не нашел. А кровь лилась. И тогда он снял с себя галстук и обмотал Петькину руку.

Как потом выяснилось, Петька рассказал об этом звеньевой, та сообщила пионервожатому, и на первом же сборе Богдана крепко отчитали за неуважительное отношение к пионерскому галстуку. Петька сидел смирненько, этаким паинькой, который ни в чем не виноват и вообще не имеет к этому вопросу никакого отношения. На другой день Богдан отсел от Петьки, со звеньевой перестал здороваться и с тоской приметил, что его радость померкла, потускнела. Пионервожатого он не винил, но Петьку и звеньевую простить не мог.

Вскоре Богдан разочаровался и в пионервожатом. Тот любил проводить беседы о настоящей дружбе, которая должна быть требовательной, принципиальной и бескомпромиссной. Пионеры не до конца понимали истинное значение этих слов, а у вожатого получалось как-то так, что быть требовательным и принципиальным — это значит ничего не скрывать даже о самом близком друге и все его промахи, просчеты, ошибки, проступки выносить на общее обсуждение. Вот это поняли все, и Богдан подумал, что он никогда не станет образцовым пионером.

Одна крайность порождает другую. Настоящая дружба стала представляться Богдану крепостью с высокой твердокаменной стеной, за которую постороннему проникнуть невозможно. Хоть ограбь, хоть убей — друг не выдаст. За тобой гонятся — друг спрячет тебя. Тебе грозит опасность — друг сам погибнет, а тебя спасет.

Такой дружбы в классе не было. Зато не было и никаких загадок, секретов. Все знали всё про всех. Настолько про всех и настолько всё, что не только мальчишки и девчонки, а и сам пионервожатый запутался и перестал понимать, хорошо это или плохо. И только Богдана не мучили сомнения. Он твердо решил, что это плохо, и с тех пор ни с кем не заводил близкой дружбы. Он не откололся от класса, но всегда был чуть-чуть в стороне, держался от всех на необидной, еле приметной дистанции.

Учился Богдан по-прежнему отлично, был остроумен, красив, и девчонки, повзрослев и забыв о «требовательной и принципиальной дружбе», в шестом классе начали подсовывать ему записочки игривого содержания с обязательной стыдливой припиской: никогда, никому и ни за что не показывать тайное послание. Богдану нравилось это заигрывание, но он не воспринимал записочки всерьез и, держась на прежней дистанции от мальчишек и девчонок, все время чувствовал себя одиноко.

Уже не было в школе того не слишком умного пионервожатого. Изменились и одноклассники. Но прошлое не забывалось,

и Богдан не верил никому. Он не видел среди своих сверстников ни одного, с кем можно было бы говорить, не следя за каждым своим словом, или сделать что-то, не опасаясь, что завтра об этом будет известно всему классу. Богдан даже на записки девчонок из осторожности письменно не отвечал и все полученные бумажки выбрасывал на очередной перемене.

Он не хотел одиночества и в то же время стремился к нему. Любил сидеть у окна в своей уютной комнате, щедро обставленной родителями. Отсюда, с шестого этажа, был виден парк и пруд с черными лебедями, широкая улица, газетный киоск на углу. С этого киоска все и началось.

Как-то, вернувшись из школы, Богдан присел у окна. Ветер кружил над улицей сорванные в парке желтые листья. У закрытого на перерыв киоска толпились мальчишки. Было их четверо. Одного — гривастого, рослого, ходившего и зимой без шапки — Богдан не раз встречал на своем дворе и знал, что он живет в их доме. Мальчишки глазели на значки и журналы, выставленные за стеклом в киоске, а гривастый поглядывал влево и вправо вдоль улицы. Потом он резко провел рукой по стеклу и тотчас отошел от киоска. Остальные сгрудились еще теснее, потолкались и тоже отошли. А вечером стало известно, что киоск ограблен: кто-то вырезал угол стекла и забрал несколько пачек с лотерейными билетами.

Богдан видел, кто это сделал, и с любопытством стал ждать, когда милиция найдет воров. Он ни капельки не сомневался, что это будет очень скоро. Участвовало в ограблении четверо мальчишек, а Богдан знал: и двое — слишком много, чтобы тайна оставалась тайной. Кто-нибудь да проболтается!

Прошло несколько недель. Богдан изредка встречал гривастого парня во дворе. Тот выглядел по-прежнему счастливым и беспечным. И потянуло Богдана к тем мальчишкам, которые, как он убедился, умели держать язык за зубами. Значит, есть такие люди. Есть, наверно, и дружба — вечная, нерушимая, самоотверженная, о которой мечтал Богдан.

Встретив однажды гривастого, Богдан остановил его и, думая, что сразит наповал, спросил:

— Ну так как? Выиграл в лотерею?

Парень не растерялся. Был он года на два старше Богдана и невозмутимо ответил:

— Много будешь знать — скоро состаришься.

— А ты разве не заметил? — усмехнулся Богдан. — Знаю много, а еще не состарился.

Парень тряхнул гривой и ушел, а дня через два сам перехватил Богдана на улице и повел куда-то в парк. Там на скамейке у пруда, рядом с клетками, приготовленными для перевозки черных лебедей на зимние квартиры, сидел другой парень, одетый по-спортивному. Он только повел бровью, и гривастый исчез, а Богдан, повинуясь требовательному взгляду, сел на скамейку.

Парень был тертый. Он уже отбыл один срок, и хотя принялся за старое, но стал осторожней, в ограблении сам не участвовал — научил гривастого резать алмазом стекла. Узнав от него, что нашелся случайный свидетель, парень решил встретиться с ним и пронюхать, насколько он опасен.

Не спуская с Богдана глаз, точно гипнотизируя, он расспросил его дотошно, по-следовательски и убедился, что опасности нет. Богдан пришелся ему по вкусу, и сам он сумел понравиться Богдану, которого подкупила непривычно открытая форма разговора. Так говорят, когда знают, что дальше этой скамейки, дальше пруда с продрогшими лебедями все сказанное не распространится.

— Продашь? — спрашивал парень небрежно, как о чем-то пустяковом.

— Не собираюсь, — отвечал Богдан.

— А почему? — заинтересованно продолжал парень. — В лапу хочешь за молчание?.. Монеты имеются.

От денег Богдан обиженно отказался, и тогда парень крепко схватил его за локоть, придвинул к себе и прошептал:

— Кремень!

Богдан принял это как похвалу в свой адрес, но парень уточнил:

— Это я Кремень.

Он снова уставился не мигая Богдану в зрачки и, словно прочитав его мысли, заговорил о самом для Богдана заветном, долгожданном. Он сыпал жаргонными словечками, но от этого его рассуждения о великой верности, железной спаянности, несгибаемой стойкости не теряли для Богдана притягательной силы.