Где твой дом? - Воронкова Любовь Федоровна

— Так что же, дочка, — начал он, наливая в стакан квасу, — к чему же ты пришла в конце концов? Что думаешь делать, как жить?

Женя пожала плечами:

— Поработаю в совхозе… Поступлю на заочное. А года через два мы с Руфой…

— Опять с Руфой! — охнула Елизавета Дмитриевна. — Она хорошая девушка, но…

— …поедем учиться, — продолжала Женя. — Анна Федоровна сказала, если хорошо себя на работе зарекомендуем, то партийная организация поможет нам поступить в вуз.

— Так, — Савелий Петрович иронически усмехнулся, — Анна Федоровна и сюда вплелась. Ясно.

— Женя, — предупреждающе сказала Елизавета Дмитриевна, — имей в виду — ты потеряешь Пожарова. Он мне намекнул, что его жена-утятница не устраивает.

— Что?! — Женя вскочила, глаза у нее засверкали. — И этот еще тут? Так вот скажите ему, что я останусь утятницей. Да! Да! Останусь у-тят-ни-цей. Именно так я и решила. И прошу вас обоих — не упоминайте при мне его имени.

И вообще, я больше этих разговоров слушать не хочу и не стану.

И она быстрым, твердым шагом ушла с террасы. Забыв о сатине, побежала к Руфе.

Озеро встретило ее мирным сиянием воды и негромким утиным разговором. Тускло-зеленые камыши неподвижно склонялись к воде. Островок с березами и липами, отчетливо повторяясь в озере, проложил чуть не до самого берега свою прозрачную зеленоватую тень, в которой гасло слепящее полуденное солнце.

По берегу от кормушки к кормушке ходила Руфа. Утята, уже совсем беленькие, лишь с желтым оттенком на шейках, переваливаясь, спешили к кормушкам, смешно шлепая своими розовыми лапками. Руфа ласково разговаривала с ними: «Скорей, скорей, мои лапки. Скорей, скорей, мои ути. Вот какие они у меня стали умные! Вот какие они у меня стали большие!»

Женя чувствовала, как эта мирная тишина, и этот ласковый говор, и эти маленькие, доверчиво бегущие за Руфой уточки — все это, уже привычное, знакомое, успокаивает ее душу.

Руфа увидела Женю, остановилась. Она глядела на нее из-под голубого шарфика, тревожно приподняв выгоревшие на солнце брови.

— Ты чего? Случилось что-нибудь?

— Случилось, — ответила Женя. — Жених от меня отказался.

— Ну?! — весело удивилась Руфа. — Неужели у него до ума дошло?

— Руфа, подумай, ему, оказывается, утятницу не нужно. А я-то дура, я-то думала, что он и в самом деле меня любит. Еще жалела его иногда. А? Ты подумай!

Руфа откровенно смеялась и радовалась.

— Да чего же ты злишься? Это же счастье для тебя. Такой дурак у тебя столько времени на дороге стоял. Да что ты! Развеселись же.

Женя на секунду задумалась. Потом брови ее разгладились, и она принялась хохотать вместе с Руфой.

— Жених от твоей подруги отказался. Вот, Руфа, как моя жизнь-то начинается. Жених отказался. Ой, помираю…

Женя хохотала от всей души, как смеются счастливые, освободившиеся от душевной тяготы люди.

— Знаешь, и у меня камень с души, — наконец притихнув, сказала Руфа. — Я все боялась, что ты не выстоишь, сдашься. Может, и от Москвы в горячке отказалась. Может, пожалеешь. Уговорят тебя…

— Нет, Руфа, нет. — Женя покачала головой. — От Москвы я не в горячке отказалась. В этом я не раскаюсь. Если ехать — так всем ехать, оставаться — так всем оставаться.

Руфа взяла ведерко с кормом:

— Одно только жалко, что осталась ты со зла, не потому, что хотела…

— Да ладно! — Женя выхватила у нее ведерко. — Скажу правду: за работу эту со зла взялась, но ведь не обижу я этих лапчатых. Иди отдохни, я сама накормлю.

И, осторожно шагая среди толпящихся утят, Женя пошла с ведром к следующей кормушке.

Зореванье

Это было ее первое ночное дежурство.

Женя давно уже научилась составлять рацион, готовить зеленый корм, обращаться с кормодробилкой и с кормомешалкой. Научилась ходить осторожно среди толпящихся под ногами утят, разносить по кормушкам корм. Зоркие глаза ее умели сразу заметить загрустившего почему-либо утенка, — Женя ловила его и относила в отдельный загончик, к слабеньким, чтобы подкормить, полечить… Теперь она уже и не так уставала и совсем не путалась в кормах, как в первые дни.

Вскоре она явилась на птичник в новом синем комбинезоне с белой строчкой и белыми пуговицами. Чувствуя себя ловкой и стройной, с удовольствием расхаживала по птичнику, не избегая случая и по совхозу пройтись. Это ведь тоже наряд, хоть и не праздничный, а рабочий.

«Ах, тетя Наташечка, как ты все умеешь сделать и как же ты все понимаешь!»

Не прошло и недели, как вся их девичья бригада — «ути-ути» — оделась в такие же яркие, хорошенькие комбинезоны. Потом еще Руфа придумала повязывать на шею свой голубой с розами шарфик — это вышло кокетливо и красиво. Вслед за ней и все в бригаде завели себе разные шарфики, белые воротнички, цветные платочки в кармашек на груди… Все чувствовали себя ловкими и нарядными, и это чувство создавало и поддерживало на утином берегу хорошее, праздничное настроение.

Прослышав о таких причудах, на птичник заглянула Вера. Она вошла, молча и осуждающе поглядела на веселых, нарядных девчонок.

— К чему это? — сказала она, чуть выпятив нижнюю губу и покачав головой. — Работа есть работа. Тут наряжаться некогда, да и не к чему. Через два дня все грязное будет,

— А мы выстираем, — спокойно ответила Руфа, — выгладим и опять наденем.

— Форсите всё. Работать некогда будет, если так-то форсить.

— А у нас работа от этого не страдает. Мы в две смены работаем, время есть.

— Да разве у вас работа? — Вера пренебрежительно усмехнулась. — Дом отдыха у вас, а не работа. Мне вот наряжаться некогда.

— А почему же не работа? — слегка обиделась Руфа. — Мы свои обязательства выполняем. Надеемся, что выполним до конца, сколько обещали — сдадим.

Но Вера уже не слушала. Окинув хмурыми глазами утиное стадо, она повернулась к Руфе спиной и ушла.

Женя не вмешивалась в этот разговор. Сердце ее для Веры было закрыто. Она готова была, если нужно, помочь ей; готова была по-прежнему носить ей книги и заботиться о том, чтобы ее приглашали в клуб на праздники и на лекции… Но Вера любила Арсеньева — и это встало стеной между нею и Женей. Ревнивая материнская кровь делала Женю жестокой и непримиримой. Здесь она ничем не могла поступиться. А делать вид, что по-прежнему сердечно относится к Вере, не хотела.

Все, казалось, шло как обычно. Женя работала, иногда шутила с подругами, смеялась. Но, когда оставалась одна где-нибудь на сыром песчаном берегу, среди шума берез и утиного лепета, ей казалось, что жизнь кончена. Ни радуг, ни празднеств, ни радостей. Работа, работа, работа, ученье и снова работа. Вот и все, что ожидает впереди. А чего еще ждать человеку, если его чувства не встречают ответа? Ей уже казалось, что та колдовская ночь, когда они стояли с Арсеньевым под золотыми шарами, просто приснилась ей. Ведь она мастерица видеть сны…

Но радость, как и горе, почти всегда приходит неожиданно. И почти всегда не оттуда, откуда ждешь. Сегодня на закате Женя вошла в загон и вдруг увидела, что утиное стадо стало совсем белым. Молодые уточки вырядились в белоснежный шелк и ходили, отсвечивая на солнце своими тугими крыльями.

— Ух ты! — удивленно сказала Женя.

Женя и сама не думала, что может так обрадоваться этому, — ведь и ухаживала она за утятами, и кормила их, и обогревала только потому, что должна была все это делать, должна, и все. И радости от этого никакой не было. А сегодня вот вдруг обрадовалась, и даже сердечная тоска ее смягчилась и отступила.

Руфа появилась из-за сумеречных ветел тихая, задумчивая и какая-то отрешенная. Она шла по серебряной кромке озера, маленькая, в своем голубом комбинезоне, и ветерок поднимал тонкие светлые пряди у нее на голове.

— Ты уже здесь?

Женя усмехнулась:

— Как видишь. А волосы у тебя — будто дымок над головой.

— Ну как — справишься?

Женя неуверенно пожала плечами:

— Постараюсь.

— Не уснешь?

Это было самое опасное. Сон настигал ее врасплох, он просто захватывал ее на ходу, как только наступал час, когда она привыкла ложиться дома.