Вспомнив о Гришке, Егорка вдруг спохватился — ведь Гришка-то теперь ждет на лужайке и, наверно, думает: «Струсил Егорка». Надо бежать!
Егорка выскакивает из-под нар и бежит к двери.
— Ты куда? — останавливает его мать.
— На лужайку.
— Садись-ка вон на лавку да толки соль.
Мать ставит ступку, кладет мешочек с крупной солью на лавку, сует в Егоркины руки пестик:
— Работай!
Деваться некуда. И почему это он раньше не выскочил из дому? Из-за Назарыча, вот почему.
Егорка начинает толочь соль. Через некоторое время он кладет пестик и зовет:
— Мам, а мам?
— Ну чего тебе опять?
— А как это Назарыча рвали на части?
— Да отстань ты, ради бога! — кричит мать. — Надоело мне тебе отвечать.
Егорка поднимает пестик, а сам думает: «Интересно все же, как это Назарыча рвали на части?».
КАК НАЗАРЫЧА РВАЛИ НА ЧАСТИ
То ли от надоевшего одиночества, то ли от старости, то ли от усиливающейся с каждым днем боли в суставах, а только все чаще и чаще стал Назарыч страдать бессонницей. С вечера засыпал как будто не плохо. Спать бы, да и спать так до самого утра, ан нет: перевалит чуть-чуть за полночь, и сна как не бывало. И тогда начинается самое тяжелое и нудное время, тогда даже еле слышимые мягкие звуки, будь то шорохи ветра или стук дождевых капель, не успокаивают, не убаюкивают. Поворочается Назарыч с боку на бок, покряхтит, а потом встает, зажигает лампу и принимается за какое-нибудь дело. Поделает что-нибудь и снова в постель, и опять ворочается да кряхтит. И так до утра. А какие только мысли не лезут в голову в эти проклятые часы, отрадных — ни одной, зато тревожных да грустных целое скопище. Особенно часто за последнее время думает Назарыч о сыне Алеше.
* * *
Пришел Назарыч сюда не один, а с работящей веселой женой Настей. Тогда тут не было ни рельсов, ни станционного здания, ни казарм. Многочисленная артель путеукладчиков трудилась на этом месте больше года: землекопы и грабари сооружали насыпь, артель «тянула линию». Настя работала поварихой, а он таскал рельсы, шпалы, забивал костыли. Трудились от темна до темна, а спали где придется: летом — в шалашах, под тачками и телегами; зимой — в товарных вагонах и недостроенных помещениях.
Когда уложили рельсы, артель двинулась дальше, а Назарыч с женой пожелали остаться тут и перебрались на жительство в барак, в «дерюжную» комнатку.
Через год в этой дерюжной комнатке у них родился сын Алеша.
Десять лет работал Назарыч простым ремонтным рабочим, а потом его повысили — сделали стрелочником, и он переселился из барака в казарму, в ту квартиру, где сейчас проживал стрелочник Климов.
Алеша рос непоседливым, озорным мальчишкой, и обличьем и повадками весь в мать. Учить его было негде, и Назарыч с женой не раз задумывались, куда бы его определить, когда он вырастет. Место для него на разъезде было только в путевой ремонтной артели, где он мог дослужиться до стрелочника. Но получилось все иначе. По соседству с разъездом раскинулась деревня Левшино. Она делилась на два края: один назывался Плющанкой, другой — Забегайловкой. В Плющанке стояла церковь, лавка и дома богатеев. Подслеповатые избенки Забегайловки тянулись вдоль грязной речонки за пересекающим деревню ложком.
Плющанские и забегайловские ребята враждовали между собой, и не проходило ни одного праздника, чтобы кому-нибудь из них не проламывали голову. Перевес почти всегда был на стороне плющанцев: их было больше, да и к тому же они не стеснялись применять в драках всякие предметы, наносящие увечье: ножи, гирьки, железные трости.
Атаманил у плющанцев высокий хилый парень, сын лавочника, Митька Бахарев. По праздникам он щеголял в лаковых сапожках и с железной тростью. На гулянках Митьку всегда сопровождали его друг — гармонист Ванька Спирин и братья Ягненковы — Васька и Петька. Это четверка досаждала забегайловцам как только могла. Приноровились они донимать забегайловцев и при помощи сочиненной кем-то из них песенки. Подойдут к ложку и хором несколько раз кряду поют под гармошку:
Забегайловцы все рваны,
Как паршивые бараны,
Ходят, пятками сверкают,
Кошек в сани запрягают.
Драться забегайловцы еще как-то могли, а вот бороться против песенного наступления были бессильны: у них не было ни гармошки, ни человека, который смог бы выдумать ответную песню.
Так продолжалось довольно-таки долго, пока с забегайловскими парнями не подружился Алексей. Услышав как-то оскорбительную песенку, он спросил:
— Чего это они?
— Насмехаются, — объяснили ему. — Сегодня уже девятый раз поют.
— Ну, а вы чего молчите?
— А мы что? У нас нет ни гармошки, ни песни ответной: крыть-то нечем.
— А балалайка есть?
— Балалайка есть.
В следующее воскресенье, когда Митькина компания исполнила свою любимую песню, с забегайловской стороны вдруг раздалось:
— Теперь слушайте нас!
Забренчала балалайка, и на плющанскую сторону понеслось звонко и отчетливо:
Ходит Митька, как гусак,
В лаковых сапожках.
Он и этак, он и так —
На куриных ножках.
Рядом Ванька-гармонист
Лает по-собачьи,
А за ними Васька с Петькой
Тащатся, как клячи.
Митьке и его друзьям враз расхотелось горланить. Только гармошка зло рявкнула в ответ.
С этого дня плющанцы начали усиленно охотиться за Алешкой.
— Искалечим! — грозился Митька.
Несколько раз Алексея спасали от расправы друзья, он благополучно удирал, но однажды несчастье настигло его.
Алексей отправился в Левшино и не подозревал, чтобы среди бела дня, почти рядом с домом — недалеко от переезда — его поджидали враги.
Они выскочили из кустов и принялась избивать.
Алексей явственно запомнил только злое лицо Митьки, железную трость и лакированные сапоги.
Домой Алексей, не пришел, а приполз. Мать с отцом затащили его в квартиру, сняли с него одежду, смыли кровь и, как умели обработали и перевязали раны. Голова и тело сына были сплошь покрыты кровавыми ранами, ссадинами и синяками. Кровь сочилась и изо рта — и это было страшнее всего.
— Нутро отшибли, нутро, — заливалась слезами мать.
— Кто эти изверги, кто? — спрашивал отец, — С кем дрался-то?
— Ни с кем, — простонал Алексей. — Даже пальцем никого не тронул.
— Так кто же, кто же это так тебя? Сейчас же пойду в волость, к уряднику, свидетелей призовем. Пусть их, извергов, посадят в тюрьму.
— Не надо никого, расквитаюсь сам.
Он так и не сказал, кто его избил.
…Алексей перестал ходить в Левшино. На разъезде без сверстников ему было скучно, и мать не раз примечала, как он подолгу глядел в сторону деревни и о чем-то крепко думал.
— Ты чего, сынок? — спрашивала она.
— Да так, мам, ничего.
Как-то Алексей попросил у матери немножко денег:
— Съезжу в Протасовку, куплю себе ситцу на рубаху.
Переговорив с отцом, мать дала деньги, и на следующий день сын уехал. Ни вечером, ни ночью он не вернулся…
Назарыч очень хорошо помнит это горестное утро. В квартиру к нему ворвалось много озлобленных людей: урядник из волости, понятые и лавочник Бахарев. Они шарились во всех углах, хватали Назарыча за грудки, размахивали кулаками перед лицом жены, требуя сказать, где находится «убивец Алешка».
