Далеко ли до Сайгатки? - Перфильева Анастасия Витальевна

Второе письмо было от Наташи.

Часть третья

Будни

Зима приходит на Каму обыкновенно в середине ноября. Но осень сорок первого года была не обыкновенной. С начала октября, когда интернат вышел вместе с тайжинским колхозом убирать картошку, пошёл снег, смешанный с дождём. Тая, он падал на землю и превращал её в холодное месиво.

Это было нелегко: пригнувшись, коченеющими пальцами выбирать скользкие, как лягушки, картофелины, счищать с каждой налипшие комья земли…

Освободили от работы только первоклашек. Остальных разбили на звенья и бригады; каждой выделили десять длинных, взрыхлённых плугом борозд. Картофель надо было сносить корзинами в огромные, похожие на груды серого булыжника кучи.

Как это ни странно, Валентина Ивановна, руководившая работой, назначила старшим в бригаде мальчишек Вадима. То ли за его серьёзность, то ли потому, что думала — стыдно будет остальным лениться перед слабым, но старательным товарищем.

Сначала дела в Вадимкиной бригаде шли неплохо. Портил всё, конечно, Женька Голиков, Мамай.

Он швырялся в девочек картофелинами, рассыпая, волочил по бороздам тяжёлую корзину, задирал ребят. Наконец, устав, развалился на мокрой земле и замолчал.

— Голиков, встань сейчас же! — прокричала с другого конца поля Валентина Ивановна. — Простудишься!

— Полежать охота, — вяло ответил Мамай.

— Голиков, прекрати безобразие, кончай борозду!

— А мне надоело.

Валентина Ивановна двинулась было к нему по полю, но её позвал кто-то из другой бригады, а Мамай, прицелившись, ловко запустил картофелину в шагавшую за плугом с лопатой в руке Варю. На ногах у Вари наросли большие и тяжёлые, как гири, комки глины.

— Ты… что? — даже не рассердилась увлечённая работой девочка.

— А ничего.

Мамай перевалился на бок.

— Эй, бригадир, так и будем весь день в грязи рыться? — с вызовом крикнул он Вадиму.

— Да. Так и будем. Ты, Женя, сам должен понимать, не маленький. — Вадимка обтёр розовый потный лоб и громко чихнул. — Ещё вон сколько осталось!

Мамай потянулся, пнул ногой корзину, со звоном отшвырнул ведро. Лицо у него было синее и злое.

От крайней борозды к нему шла Ольга Васильевна.

— Голиков, опять ты от работы отлыниваешь? Стыдись!

— А что я, крот, в земле рыться?

— Да, крот! Надо же к зиме готовиться. Для тебя же!

— Для меня? Вся эта картошка? — Мамай даже развеселился. — Да с меня одной корзины за глаза… А тут… — Он обвёл рукой.

— Оставьте его, Ольга Васильевна! — крикнул из соседней бригады Сергей Никанорович. — Не хочет, не надо. И без него справимся.

Мамай сразу же повернулся к Ольге Васильевне спиной.

— Ты что, значит, совсем больше не будешь работать?

— У меня руки не владеют, замёрзли… — плаксиво, но с издёвкой протянул он.

— А ты бы побольше на земле лежал. Хорошо. Тогда сию же минуту уходи с поля домой. Слышишь? И грейся там.

— Ну и что ж, испугали. И уйду!

Мальчишки на соседних бороздах слушали уже с любопытством и скрытой завистью — устали все здо?рово.

А Мамай, вскочив, упрямо нахлобучив на глаза шапку и переваливаясь, побрёл к дороге. Ребята молча провожали его глазами. Когда он поравнялся с последней бороздой, вдоль первой легли ещё пять человек. Остальные тоже кое-где перестали рыть.

— Ребята! — громко крикнула Ольга Васильевна. — Кто не хочет больше работать, пусть уходит вместе с Голиковым! Я разрешаю. Пожалуйста, уходите. И ты, и ты, и ты…

Лежащие на борозде мальчишки переглянулись недоуменно — Ольга Васильевна говорила совершенно спокойно, даже весело. Кто-то поднялся неторопливо, взял валявшуюся кепку. Вот и второй, воровато оглянувшись, потянулся за Мамаем…

— Но тогда вы должны вместо себя прислать сюда малышей. И предупредить дежурных по кухне, что мы остаёмся здесь до позднего вечера, а если понадобится — и на всю ночь. Картошку надо выбрать сегодня же: если выпадет большой снег, она помёрзнет!

На минуту в поле стало тихо.

Теперь уже все прекратили работу и со жгучим любопытством следили за удалявшимся вразвалочку Мамаем, за теми, кто собирался следовать за ним. А они вставали с земли поёживаясь, медленно, точно взгляды товарищей пригибали их обратно.

— Не уйдём мы… Не надо сюда малышей… — тихо сказал наконец один.

И всё поле точно вздохнуло. Снова зашевелились между бороздами тёмные спины, полетели в корзины скользкие картофелины. Девочки, встав цепью, как по конвейеру, передавали друг дружке полные вёдра.

На следующий день к вечеру подморозило совсем.

Накануне ребята вернулись промокшие, усталые, голодные, как волки, но весёлые. С Мамаем все, точно сговорившись, избегали встречаться глазами. Один Вадимка на правах бригадира, жалея Мамая (он видел, Женьку самого скребут по сердцу кошки!), заговаривал с ним. Но Мамай так цыкнул: «Отстань, очкарик, и без тебя тошно!» — что Вадимка стушевался. К тому же ему нездоровилось, наверное, простудился в поле…

Мамай стоял одиноко в коридоре у окна. Темнело. Во дворе сгружали дрова. Круглые светлые поленья со звоном падали на подмёрзшую землю и отскакивали от неё. Звук при этом получался такой, как будто стреляли зенитки. Вот на крыльцо выскочил Алёша Красильников с колуном в руке, кто-то с Сергеем Никаноровичем покатил к забору большое коричневое бревно. Приволокли тачку, и Валентина Ивановна в тулупе и мужских калошах прошлёпала через двор в кухню. Мамай прислонился к окну и запел:

В спальне мальчишек было непривычно пусто. Топчаны с белыми подушками делали её похожей на больничную палату. У окна лежал закрытый до подбородка одеялом Вадим.

— Ты это почему ужинать не идёшь? — тихо и строго спросил он Мамая и поправил рукой забинтованное горло.

— А сам чего не идёшь?

— Я же не могу, ты видишь. Мне сюда принесут. Шёл бы лучше.

— Помалкивай, очкарик, совсем расхрипишься! — беззлобно ответил Мамай.

Ему постыло здесь, в Тайжинке, всё: топчаны, покрытые серыми одеялами, топот ног по коридору, унылые тучи…

— Во-первых, я не очкарик. А во-вторых, у нас сегодня пироги с капустой, — ещё строже сказал Вадимка.

— Думаешь пирогами меня задобрить?

— А зачем мне тебя задабривать? Просто дедушке тебя разыскивать на ужин придётся.

— Ну и помалкивай.

Мамай навалился грудью на подоконник и во всё горло заорал:

Вспомнились вдруг Москва, дом, отец с матерью… Как они баловали его! Выполняли каждое желание: перед самой войной купили велосипед, фотоаппарат, обещали свезти к морю — и всё только за то, что перешёл в шестой класс… А здесь? Вчера картошка, сегодня дрова, завтра дежурство на кухне. Скука, скука…