Дом на горе - Сергиенко Константин Константинович

От ворот я свернул направо. Здесь простирался пустырь, соседствующий с забором садовых участков. Над пустырем тяжко нависали провода высоковольтной линии. Огромные лапчатые мачты покоились на бетонных основах.

Под одной из мачт я обнаружил белое озерко полевых ромашек. На плетенье венка ушло много времени. Когда-то меня учила Санька, но я уже позабыл. Тем не менее венок получился ослепительно нарядный. Я прикрепил к нему бумажку с надписью «От интерната № 13» и отнес на могилу Благодетеля.

На обратном пути я снова зашел к маме и полюбовался на свой цветок, горевший желто-фиолетовой гаммой.

Потом я побродил среди могил. Памятники были самые разные. Простые железные конусы со звездой или крестом наверху. Гранитные плиты, темно-красные, невзрачные белые или из черного Лабрадора. На некоторых красовались барельефы, но чаще простые фотографии в таких же овалах, как у мамы. Люди оттуда выглядывали с каким-то настороженным, испуганным видом. Надписи вились то золотом, то простой чернью. «Дорогому отцу от любящих дочерей и сына». «Мама, спи спокойно, ты живешь в наших сердцах». «Любимый, ты покинул меня, но буду с тобой я всегда». «Катенька Петрова. Скончалась трех лет от роду. Прощай, наша звездочка, ты навеки разбила наши сердца». Я видел могилу с черным деревянным крестом и фанерной дощечкой. На этой дощечке совершенно ничего не было. Ни имени, ни даты. Пустая белесая поверхность.

Ограды, как и памятники, внятно различали достаток ушедших из жизни. В основном они были сварены из железных прутьев, окрашенных в разные цвета. Но попадались ограды с цепями и гранитными шарами на тяжелых подставах. Одни могилы были ухожены, другие запущены. За некоторыми оградами царил такой же порядок, как в образцовой квартире. Стояли аккуратные столики, скамеечки, желтели посыпанные гравием дорожки, в стеклянных банках красовались цветы. У таких могил чувствуешь себя спокойней. И сжимается сердце там, где среди буйных сорняков белеет сирый камушек или торчит одинокий крест.

В неразберихе скучившихся оград недалеко от маминой могилы я обнаружил памятник, на котором читалось: «К. П. Данилов. 1941–1976»…

Я съел бутерброды, но не насытился. Во всех столовых почему-то был перерыв. На одной висел листок с размашистой надписью «Закрыто по техническим причинам». Наконец я набрел на вывеску «Кафе-бар». Такое заведение мне не по карману. Но может быть, дадут какой-нибудь пирожок или сдобную булку со стаканом кофе? Я нерешительно толкнул дверь, миновал полутемный вестибюль с таинственно блеснувшим зеркалом.

В кафе было совсем темно. Тихо звучала музыка с глухим отбивом басов. Я приблизился к стойке бара, освещенной низко подвешенными шарами. В кафе не было ни одного человека. Не было никого и за стойкой. Я взял в руки большую глянцевую карту. Коктейль «Солнечный», коктейль «Снежинка», коктейль «Международный». Кофе, шоколад, сигареты. Я отложил карту. Открылась дверь, и между нарядных бутылок к стойке проскользнул щеголеватый человек в темно-красном бархатном пиджаке с бабочкой на белой рубашке. С великим изумлением узнал я в нем Цевадора.

— А, мой юный друг! — воскликнул Цевадор как ни в чем не бывало, словно за его спиной были не бутылки, а книги. — Сколько лет, сколько зим! Как поживают Моцарт и Сальери? Кто кого отравил?

Я молчал, не в силах осмыслить перемены.

— Что будем пить? — спросил Цевадор. — В твоем возрасте только безалкогольное. Могу предложить напиток «Медок». Пятьдесят две копейки.

Я безмолвствовал.

— Впрочем, ты как всегда не при деньгах. Я тебя угощаю. Иди-ка сюда.

Он потащил меня в глубину бара, за дверь. Тут была целая комната, заставленная ящиками, столами и столиками.

— Хочешь есть? Могу сварганить яичницу.

На маленькой блестящей сковородке он моментально приготовил глазунью, нарезал колбасы и сыра.

— Подкрепись. Ты, вероятно, хочешь спросить, каким образом книги превратились в бутылки? Таинственное превращение, и сам не понимаю. Алхимия! Читал про одного американца? Он сменил сто профессий, а потом стал президентом. У меня за плечами пока только десять, но все впереди. Ешь, ешь, не стесняйся. Правда, я беру только престиж. Бармен и продавец в буке это престиж. Но я не чужд и прочего. Как говорится, ничто человеческое мне не чуждо.

В дверь кто-то заглянул и спросил постным голосом:

— Каштан приехал. Привез как сказал. Что будем брать, на всех или отдельно?

— Я объяснил, — жестко ответил Цевадор. — Два раза не объясняю.

Постный исчез.

— Младенцы, — сказал Цевадор. — Вот подрастешь, возьму тебя в дело. Ты кем хочешь стать?

— Не знаю, — промямлил я.

— Главное — быть человеком. Ближнего не серди, подходи с умом. Я так придерживаюсь, если ты мне помог, я тебе отвечу. Я и просто могу. Все мы братья. Так, что ли, Моцарт?

Я что-то промычал.

— Ну, греби. У меня дело. Заходи если что. Подкормим, обогреем. У меня электрический камин.

Он дружески тиснул мне руку и проводил до дверей, кинув на гвоздик табличку: «Санитарный час».

Недалеко от музыкального училища, почти на том же месте, что и весной, я снова натолкнулся на Сто Процентов. Проклятая задумчивость! Это была катастрофа. От неожиданности я врос в землю. Изнутри обдало жаром.

Сто Процентов неожиданно снял очки. Лицо его осветила слабая улыбка.

— А, беглец! А я думал, Суханов, вы подались на необитаемый остров…

Я молчал.

— Ну что? — Сто Процентов снова надел очки. — Наверное, голодны? Пойдемте ко мне пить чай.

Я не мог вымолвить ни единого слова.

— А у меня жена ушла… — сказал он неожиданно и снова снял очки. — Прихожу, а ее нет. Только записка… Вот так, Суханов. Не вы один… Да вы не бойтесь. Наручники на вас не надену. Пойдемте, птиц покажу…

Он жил недалеко от площади в пятиэтажке. Мы поднялись по узкой лестнице. У плоского ряда почтовых ящиков он достал ключик, заглянул. В ящике было пусто.

— Вот так, Суханов… — повторил он.

В его квартире царил странный запах. В нем был оттенок замшелости, но и чего-то острого, нездешнего. С нашим приходом квартира, словно музыкальная шкатулка, наполнилась обрывками звуков. Посвистом, скрежетом, стуком, поскрипыванием, чем-то вроде сухого кашля.

— Входите, входите, — он подтолкнул меня в комнату.

Она была заставлена и завешана клетками. Кубическими, овальными, продолговатыми, куполообразными. В клетках цвенькали, прыгали и гомонили птицы. Комната была похожа на зоомагазин.

— Вот это кардинал, — сказал Сто Процентов, показывая на маленькую карминовую птичку. — Недавно приобрел. А это азиатский скалолаз. Обратите внимание, какие у него длинные коготки. С крючками. Он легко ходит по отвесной каменной стене. Это птица-печник. Живет в Южной Америке. Кладет себе гнездо из глиняных кирпичиков. Вообще, у меня много редких экземпляров. Вы посмотрите, Суханов, а я приготовлю чай.

Он ушел. Кроме невиданного количества клеток и прочих предметов «птичьего обихода», сухих веток, кормушек и разнообразных баночек, в комнате находились обшарпанный письменный стол, приземистый книжный шкаф и потертая выцветшая тахта. Сероватый паркет, испещренный пятнами, метинами, давно томился по мокрой тряпке. На тусклых обоях красовались разводы неизвестного происхождения.

Меня поразил невиданных размеров попугай, мрачно восседавший в клетке под самым потолком. Как я узнал потом, это был «сторожевой» попугай, сильная и опасная птица. Ударом клюва он может пробить голову. Сторожевой попугай угрюмо смотрел на меня, а когда я пошел на кухню, издал злобное шипение.

Кухня была под стать квартире. Желтая раковина, немытая плита, дырявая клеенка на столике. Но чай оказался вкусный. Крепкий, ароматный. Сто Процентов беспрестанно снимал и надевал очки, протирал их платком.

— Пейте, Суханов, чай. Чай великая сила. Лучше вприкуску, маленькими глотками. Искусство приготовления чая у нас утеряно. Стакан чая на древнем востоке давал человеку силы на весь день… Да… Так где же вы обитаете? Впрочем, понимаю, что это секрет. Я вас, Суханов, не осуждаю. Побег — дело обычное. Все равно вернетесь. Куда вам деваться? Вам понравились мои птицы?