— Это пожалуйста, — согласился Рыжик и скрылся в парадном.
А я со всех ног помчался открывать ему.
Рыжик внимательно оглядел наши комнаты, и коридор, и кухню, даже в ванную и уборную заглянул.
— Ую-утно у вас… — тихо и, как мне показалось, даже с завистью произнес он. — Это мама так убралась? Да? И на стены все это повесила?…
— Да что ты! Тут же еще ничего нет… Пусто, как в спортивном зале!
— Не-ет, — задумчиво возразил Рыжик. — Все равно уютно. Сразу видно, что ваша мама умеет…
— Ну, это, наверно, все мамы умеют! — бодро перебил я его. — И твоя тоже умеет не хуже… Я уверен!
— У нас нет мамы… — тихо сказал Рыжик.
И я поразился: за три дня пути мне как-то в голову не пришло поинтересоваться, где же Вовкина мама. А они с Владимиром Николаевичем ничего об этом не говорили. Чувствуя, что я хочу задать ему вопрос и не решаюсь, Рыжик быстро-быстро, как будто между прочим, проговорил:
— Умерла у нас мама… Пять лет назад. Мы после этого в Заполярск и переехали. Вот… Покажи-ка мне ваш балкон!
Он уже не своей обычной походкой — вразвалочку, с руками, засунутыми в карманы, — а очень торопливо вышел на балкон и стал оглядывать его, трогать перила, долго стоя ко мне спиной и не оборачиваясь. А я не пошел за ним на балкон, я так и оставался в комнате…
Разговор в директорской ложе
Театр в Заполярске был самый настоящий: с колоннами у входа и с маленьким окошечком администратора. Из этого самого окошечка мы и получили билеты. Точней сказать, не билеты, а «служебный пропуск на два лица». Я еще никогда не ходил в театр по «служебным пропускам», и вид у меня поэтому был очень гордый.
Билетерши встречали Рыжика как своего старого знакомого и, словно заранее сговорившись, спрашивали, как они с папой отдохнули и как папино здоровье. Вовка, видно, не любил лишних расспросов, он отвечал очень коротко и хмуро.
— Пошли в буфет! — предложил я, потому что у меня были деньги, которые мама дала мне на билет и которые целиком сохранились.
Рыжик попробовал отказаться, но я силой потащил его.
— У меня есть деньги! Угощаю!… — произнес я так, будто всегда ходил с полным кошельком.
А по правде сказать, у меня никакого кошелька вообще не было. Мы набрали полные карманы прозрачных конфет, которые в самолете раздавали совершенно бесплатно.
На круглом столике под белой скатертью стояли бутылки с водой: минеральной, вишневой, малиновой.
— Ты какую предпочитаешь? — важно осведомился я.
— А у тебя небось только на минеральную хватит?
— Ха-ха-ха! Какой ты смешной! — громко рассмеялся я. — Можешь пить любую!
Мы налили в граненые стаканы вишневой воды — и сразу по стенкам разбежались белые пузырьки, а сверху зашипела пена, которую я любил больше самой воды и всегда поспешно, чтобы она не исчезла, заглатывал.
— В следующий раз я угощаю! — напившись, сказал Рыжик. — Не люблю за чужой счет…
— Какие могут быть разговоры?! — Я широко и щедро развел руки в стороны. — Пирожное не хочешь?
Я знал, что у меня хватит денег только на половину пирожного, и затаив дыхание ждал: возьмет ли Рыжик сладкую коричневую «картошку» или откажется? Он подумал, подумал, потом взглянул на меня.
— А сам будешь?
— Что ты?! Разве я какая-нибудь девчонка-лакомка, чтобы есть сладкое?
— А я разве девчонка?
— И ты, конечно, тоже не девчонка! Но, если хочешь, ешь на здоровье!
Может, я, на свое несчастье, и уговорил бы Рыжика в конце концов взять пирожное, но тут, выручая меня, раздался звонок, и мы заспешили в зал.
Сели мы не туда, где сидели все остальные зрители, — не в партер и не на балкон, а в полукруглую ложу, которую Рыжик важно назвал «директорской». Там было много красивых стульев с матерчатыми малиновыми сиденьями, и даже с бахромой. А сидели в ложе мы с Рыжиком вдвоем: хоть пересаживайся со стула на стул! Я еще никогда не сидел на таких местах, но старался не показать виду и вел себя так, будто всю жизнь, с самого своего рождения, не вылезал из директорских лож. Небрежно опершись на барьер, обитый тоже малиновой материей и тоже с бахромой, я стал разглядывать зрительный зал. Да, все здесь было как в настоящем московском театре: и будка суфлера, похожая на большую раковину; и люстра на потолке, будто вся усыпанная драгоценными светящимися камнями; и особый запах не то клея, не то красок, которым всегда еле заметно потягивает из-за кулис… Над сценой висел лозунг «За коммунистический труд, товарищи металлурги!».
— Здесь вчера был слет ударников коммунистического труда, — объяснил мне Рыжик. — Ну, тех… С металлургического комбината…
— А тут есть металлургический комбинат?
— Еще бы! В Заполярске и всюду вокруг, знаешь, сколько полезных ископаемых! И медь, и никель, и кобальт… Ты географию, что ли, не проходил?
Вовка Рыжик очень оскорбился за свой Заполярск и за его полезные ископаемые, о которых я ничего не знал. Но тут стал медленно, тоже как во всех самых настоящих театрах, гаснуть свет. И не спеша в разные стороны пополз тяжелый занавес…
Пьеса мне очень понравилась. Она была, как сказал Рыжик, «вся построена на зарубежном материале». Я вообще должен сказать, что Рыжик, который был простым, скромным и ничего из себя не воображал, как-то сразу менялся, когда речь заходила о театре. Он начинал говорить взрослыми, не очень мне понятными фразами и поглядывать на всех свысока: он считал себя будущим артистом!
Значит, дело происходило в Париже… Одна очень честная женщина, которую звали Жаннеттой, узнав, что сын ее во время войны помогал фашистам и даже выдавал им французских патриотов, решает разоблачить своего собственного сына, которого она сама родила на свет и очень-очень любила. Но муж ее, профессор, который тоже считает себя честным и хорошим человеком, мешает ей и, чтобы спасти своего единственного сынка, объявляет жену ненормальной…
У Жаннетты было очень приятное лицо — может быть, некрасивое, но открытое, смелое и гордое. А у профессора был большой нос с горбинкой («Типично французский!» — как пояснил мне Рыжик) и лысина, казавшаяся белой перевернутой сковородкой, которую кто-то сзади надел ему на голову. Мне даже было странно, как такая симпатичная женщина могла выйти замуж за этого горбоносого и лысого профессора.
Между мужем и женой все время происходили ссоры, которые Рыжик назвал «главным конфликтом пьесы». И еще мне показалось удивительным, что в пьесе ни разу не появлялся сын-предатель, из-за которого как раз и ссорились все время на сцене. Но Рыжик сказал, что это «очень оригинальный драматургический прием». Может, так и было, но мне все же очень хотелось взглянуть на физиономию этого сынка.
Когда пьеса уже кончалась, Рыжик наклонился ко мне и в полутьме ложи шепотом спросил:
— Тебе кто здесь больше всех понравился?
— Жаннетта! — не задумываясь, ответил я.
— Нет, это ты говоришь об образах, которые создал драматург… Жаннетта — положительная, поэтому она тебе и нравится. А из актеров кто больше всех?
— Жаннетта! — опять повторил я.
Рыжик нахмурился и даже на минуту отвернулся от меня. А потом снова зашептал в самое ухо:
— Только не вздумай сказать об этом ему! — Он ткнул пальцем в противного профессора с горбатым носом.
— А как же, интересно, я могу ему об этом сказать? Знаком я с ним, что ли?…
— Ну, конечно, знаком! — торжествующе, забыв даже о шепоте, воскликнул Рыжик. — Ты не узнал отца? Значит, он великолепно перевоплотился!
— Это… это Владимир Николаевич? — недоверчиво прошептал я. — Но ведь у профессора нос горбатый и потом… лысина.
— Это все ему прилепили! — радостно потирая руки, объяснил Рыжик. — Так, значит, ты его не узнал? Очень здорово! И неужели она нравится тебе больше, чем он? Нет, не в смысле поступков. Он ведь и должен быть плохим… Понимаешь? А я тебя об актерской игре спрашиваю. Неужели тебе кажется, что она лучше играла?
