Тринадцатый караван - Лоскутов Михаил Петрович

Очень сильно его поразила железная тарелка, которая говорила на его родном языке.

Но еще больше удивил его почтовый ящик, в который можно бросить письмо, и оно придет к кому угодно. Ему сказали, что он сам может поступить в школу и выучиться грамоте, написать письмо и бросить его в почтовый ящик.

«Кому бы мне написать письмо? — подумал он.— Деду? Его нет. Я могу написать собаке Аи. Но она не сможет прочитать письмо. Да и учиться нужно долго и скучно. Лучше ездить верхом на лошади».

Но нельзя сказать, что все в этой стране оказалось так, как он слышал и сам представлял. Так, его огорчило, например, то, что не было деревьев, про которые рассказывали: растут драгоценные фрукты, и каждый приходи и рви сколько хочешь. Нужно было много работать, чтобы есть эти фрукты.

И к тому же ему очень захотелось посмотреть на свои места. Ночью ему снился его холм с дырявым шатром, и собака Аи, и дед, и хотя он знал, что деда нету, но все равно он ему снился. Ему даже жалко было брошенного мешочка с землей белуджей. Когда он вспоминал этот мешочек, который так любил дед, валяющимся на земле под дождем, сердце его сжималось.

И потом очень уж ему хотелось рассказать толстому афганцу, который ел сушеную дыню, и солдату без штанов, да и всем, что вот он — из Страны Советов. Он — милиционер, и колхоз, и машинист на паровозе.

...Однажды ночью он подошел к берегу речки Кушки. Он вошел в воду и зашагал на тот берег.

«В будке могут заметить,— подумал он.— Ну так что ж, теперь они увидят, что я не обманываю, а иду с того берега».

Вода оказалась холодной, и было очень темно. Только река была белая и отражала звезды, и по бокам этой белой полосы было все черное.

Обходя острые камни, он подошел к берегу. Когда он ступил на ту сторону, две сильные руки схватили его и повалили на камни. Он не закричал. Над ним сверкнул ручной фонарик, и он увидел усатое лицо знакомого солдата. Тот поднял Мумина за шиворот и потащил к будке.

В будке Мумин увидел начальника.

— Ты? Сын ящерицы! Ишак!—сказал он, ткнув в Мумина пальцем.

— Я не ишак,— сказал Мумин.— Я из колхоза. Знаете, я кто?

— Как же! Как же! — сказал начальник очень тонким голосом и приблизился к Мумину на цыпочках и так осторожно, будто боялся его разбить.— Очень знаем.

И вдруг он ударил Мумина кулаком в лицо. Он ударил так сильно, что Мумин упал на спину и в его глазах все закачалось и перевернулось кверху ногами: начальник, солдат, стол, лампа и распахнутая дверь со звездами на небе. И тут же начальник и солдат принялись бить Мумина. Они били его ногами и кулаками.

— Чтобы ты на всю жизнь запомнил, откуда ты пришел! Чтобы забыл эту землю!

И тут Мумин понял, что та земля, с которой он ушел,— единственная его земля, которая ему дорога. А вся остальная не его, чужая земля и злая.

А когда он понял это, то замолчал и сделал вид, что умер. Тогда солдаты на минуту остановились посмотреть на него, действительно ли он умер. Ему больше ничего не было нужно. Он был ловок и быстр, как кошка. Он вскочил с земли и тотчас же исчез за дверью, через которую все так же видна была ночь и небо со звездами.

Ишан и стекольщик

— Что такое басмачи? — говорил старый туркмен собравшимся в чайхане дехканам.— Джигиты с ружьями. Их почти нет уже. Их было много. Эти люди приходили из гор и из Здесь похоронен мятущийся человек, большой человек, начальник Советской власти. Он хотел перевернуть землю, реки повернуть в обратную сторону, а цветы растить так, как хочет. Я стар. Я не знаю, кто прав, кто виноват. Но этот человек носил на себе большую красную печать.

Басмачи — разбойники. Я не знаю, почему они убили его. Может быть, их послали горы, обрушивавшиеся на этого человека, ночь направила их руку?.. Вот его могила. У него была красавица жена. Хоронили его с медной русской музыкой.

Эта речь была построена достаточно хитро, туманно и цветисто. Я отошел от чайханы. Я знаю историю этих могил — они возникли при мне. Это было в самый разгар весенней кампании. Свежие поля. Сочная шелковица. Набухающая трава. Я в первый раз тогда получил урок распознавания растений — сложного искусства спецкора, политической ботаники полей.

Мы кончили обследование тракторного парка в окраинных кишлаках Кокандского района.

Мой спутник на крыльце разбирал свою сумку, перегруженную записями, бумажками, какими-то картами. Мы должны были ехать в соседний Бувайдинский район, центром которого был Уч-Купрюк.

Я вышел на дорогу и поднялся на пригорок, кончающий большое поле. Вечер спускался на поля. Вдали блестела вода рисовых посевов. Комары кружились над нами.

Из-за поворота дороги показался человек в черной шапке и черном пиджаке; я заметил красный бант, приколотый к его пиджаку. Он шел вдоль поля, внимательно его разглядывая.

— Добрый вечер,— сказал он на ломаном русском языке.— Смотрите погоду? Я тоже гуляю. Смотрю — неважная картина. Ах, плохая картина!

Он подошел ко мне. Это был полный пожилой узбек высокого роста, в пиджаке и в кепке.

Вот наши поля,— сказал он.— Это Бувайдинский район. Как вам нравится этот район? Ах, джюда яман район!

— Я не вижу района,— неопределенно ответил я.

— Ты же смотришь район, товарищ!

Я посмотрел на поле.

— Я вижу поле. Шелковица. Горы. Хорошо...

— Угу! Вы все смотрите район из бумажек канцелярий. Вы видите только в резолюции райисполкома.— Он вспыхнул и выругался: — К черту резолюцию! Не смотри бумажку, смотри на воду. Ты видишь, гуза-пая — прошлогодний хлопок — еще не убран. Прелестная картина! В этой картине живая контрреволюция. Два дня, как я переброшен в Бувайду из Коканда. Я приехал и сразу сказал: «В этом районе слишком плохо пахнет». Значит, здесь кулаки и оппортунисты. Здесь нет работы, значит, плохие колхозы. Плохие люди.— Собеседник вынул папиросу, закурил и сказал, затягиваясь: — Я обошел полрайона. Мне не нужны бумажки. Дай, думаю я, посмотрю на поле. Я не видел трактора. Я не видел уполномоченных. Я видел гуза-паю. Помни мое слово — это плохая картина!

И он ушел в обратную сторону.

— Это был Халилов,— сказал мой спутник.

— Халилов?

Я слыхал про него. Старый большевик, краснознаменец. О нем говорили во всей Кокандшине. Если о человеке говорилось во всех чайханах, то он стоит разговоров. Это имя развешивалось на пуды авторитета.

— Халилов, Халилов... Он был героем в Красной Армии. Он не зря сейчас занимается хлопком в Бувайде...

Мой товарищ собрал свою сумку, и мы отправились к Бувайдинскому району.

Южная ночь спускалась быстро. Она нас застала в дороге у последнего кокандского кишлака. Мы не могли уже в темноте разбирать дороги. Темные силуэты деревьев стояли ровными рядами. Вдруг впереди заколыхались какие-то темные фигуры.

— Ким?! — закричал грубый голос.— Сиэта нима кирэк?

И одновременно грянул выстрел. Мы ответили, ругаясь по-русски.

— Что надо? Кто такие? — сказал тот же голос, и три человека подбежали к нам.

Они схватили нас за руки, отобрали сумки и повели куда-то в темноту.

В дальнейшем я помню низкую комнату, освещенную керосиновой коптилкой. За столом сидели бородатые узбеки в халатах и тяжело смотрели на нас. Они все быстро говорили по-узбекски, и мы не могли понять из их разговора ни слова. Потом вошел молодой узбек. Он посмотрел на нас, потом начал рыться в сумках.

— Хоп! — воскликнул он, смеясь.— Все в порядке! Не бойтесь! Наш колхоз и актив бедноты поставили сегодня ночью заставу вокруг кишлака. Наш кишлак пограничный. Наш район — район сплошной коллективизации, вы знаете. На днях будет в районе торжественный праздник завершения сплошной коллективизации. Но наши баи-кулаки бегут за границу. Граница кишит вооруженными кулаками. Они убегают ночью, бросая дома. Мы по собственной инициативе решили задерживать их.

Я вспомнил небывалый подъем колхозной волны, охватившей Кокандский район. Зверства кулаков были ей ответом.