На маленьком кусочке Вселенной - Титаренко Евгений Максимович

– Я на работу. – Подождала. Добавила: – Щи на плите…

Еще чуть подождала и ушла.

Немного погодя Ксана встала из-за стола, убрала альбомы, помедлила. Глаза ее смотрели с той же опустошенностью, как и на людях. Матери она соврала, что пообедала. Теперь вошла в кухню, отрезала себе кусочек хлеба, намазала маслом и, посолив, не чувствуя вкуса, пожевала его.

Часа через полтора наведался в гости дядя Митя.

– Ну, как ты, Ксанка?..

– Ничего…

– Прогулялась бы куда-нибудь… – Молчание. – Чего уж ты так?

Шевельнула плечами:

– Просто…

– Всякое бывает, Ксанка…

Молчание. Отсутствующие глаза. Дядя Митя подсел к столу.

– На меня-то что сердишься?

– Я, дядь Мить, не сержусь.

– Эх-х!.. Ксанка, Ксанка… – Дернув себя за ус, дядя Митя обхватил двумя пальцами лоб и некоторое время, глядя в пол у ног своей бывшей дочери, тоже молчал.

Ксана, заложив руки за спину, прислонилась к дверному косяку.

– Знать, лучше бы ты ко мне тогда пришла… – вдруг сказал дядя Митя. (Она шевельнула плечами.) – Что тебе Сана наговорила?..

Тень досады мелькнула на ее лице.

– Ладно, это я так… – исправил свою ошибку дядя Митя.

Пробыл он долго, но разговор у них так и не склеился. Только уже на прощание, когда дядя Митя сказал: «На меня зла не таи, Ксанка… Ну что я?» – Ксана попросила:

– Ты на меня зла не таи, дядя Митя. Мне сейчас… В общем, дядь Мить, пружинка у меня какая-то лопнула. Вот здесь. – Она показала на грудь. Голос ее при этом был спокойный, как будто речь шла о чем-то совсем не важном и не о ней самой.

Дядя Митя невесело крякнул, дернув себя за козырек.

– Ладно, Ксанка… Про дядю Митю не забывай, если что…

Проводив его, Ксана вернулась в свою комнату. Лежать больше не хотелось. Читать – вовсе. Взгляд ее упал на портфель. Взяла его. Подумав, разложила учебные принадлежности. Глянула на расписание уроков и стала неторопливо складывать тетради, учебники…

Утром на следующий день она пошла в школу.

Она правду сказала дяде Мите, что какая-то пружинка лопнула у нее. Ксана чувствовала этот разрыв почти физически: настолько все для нее переменилось вокруг, настолько все оказалось более простым и ненужным, чем раньше. Прошлое стало далеким и, в сущности, неинтересным воспоминанием. А настоящее… Настоящее затрагивало ее лишь постольку-поскольку. Нельзя же валяться в постели до бесконечности? Вот она и встала. Нельзя всю жизнь просидеть дома? И она пошла в школу.

О Димке она думала мало. Во всяком случае, старалась не думать. Хотела ли она видеть его?.. Вряд ли. Скорее всего – нет. Между ними разверзлась пропасть, которую не только не перешагнуть, но даже глянуть в которую жутко.

Может быть, на нее как-то по-особому посмотрели в классе, может, смолкли все, когда она появилась… Ее это не интересовало.

В канцелярии с утра вновь разногласия. Спор безусловно не выходил за рамки приличий, но Софья Терентьевна отныне прочно размежевала коллектив учителей на своих сторонников и врагов. Такого в ермолаевской школе еще не наблюдалось.

– Как в английском парламенте, – меланхолично заметит по этому поводу Павел Петрович. – Себе, что ли, фракцию создать?

А утративший веру в свои возможности Антон Сергеевич будет думать: может, эти группировки – своего рода шаг вперед? Может, это следствие педагогической активности, борьбы мнений? Уж очень тихо-мирно жили ермолаевские учителя.

Софья Терентьевна зашла к нему в кабинет с мелко исписанной тетрадкой в клеточку. Как выяснилось, это был конспект лекции «О дружбе и любви». Софья Терентьевна имела желание прочитать свою лекцию для восьмиклассников.

При одном взгляде на молодую, вызывающе красивую физичку Антон Сергеевич готов был впасть в уныние.

Он дал свое согласие на лекцию.

Услужливый физрук тут же вывесил объявление в коридоре, что после пятого урока состоится вечер. Но, полагая, что о любовно-дружеских отношениях имеют крайне смутные представления не одни восьмиклассники, Софья Терентьевна пригласила на вечер все старшие: седьмой, восьмой, девятый и десятый классы. Прочитав это объявление, Надежда Филипповна взбунтовалась. И, не найдя смысла в никчемном канцелярском споре, направилась по стопам Софьи Терентьевны к директору.

Антон Сергеевич аж съежился за столом.

– Бедный я, бедный! Говорят, есть такие счастливые руководители, которые тумаки раздают, устраивают накачки, нахлобучки. А тут наоборот! Всю жизнь подчиненные вешают мне тумаки, накачивают, нахлобучивают…

– Мне не до шуток, Антон Сергеевич. Зачем понадобилась эта скоропалительная лекция? Именно сегодня! Именно теперь, когда и без того в школе нездоровые толки на эту тему!

– Вот-вот, – согласился Антон Сергеевич, – как раз подобными доводами и обосновала свое намерение Софья Терентьевна!

– Но ведь пересуды идут не о вообще, пересуды идут о двух живых людях, моих учениках! Глупцу будет ясно, что лекция имеет прямое отношение к их истории. Вместо того чтобы прекратить этот балаган, мы взвинчиваем страсти!

– Надежда Филипповна! До чего же убедительно Софья Терентьевна мне только что доказывала обратное…

– Но сами-то вы что думаете об этом?

– Я? Я стар. Я очень стар. Я, кажется, уже разучился думать… Но признайтесь, Надежда Филипповна, вчера я поддержал вас на педсовете. Ведь я должен был согласиться с предложением Софьи Терентьевны?.. Ну не могу же я драться с ней по каждому поводу! В конце концов, ничего страшного эта лекция не представляет. Напрасно вы преувеличиваете. Пускай Софья Терентьевна потешит себя… А прохвостам нашим будет, в общем-то, интересно.

– Мне вас жалко, – сказала Надежда Филипповна.

– Мне себя тоже жалко, – уныло согласился Антон Сергеевич.

Люди иногда здорово заблуждаются. Возомнишь, например, о себе, что ты прирос к коллективу или там к школе, что без тебя они вроде бы и существовать не могут, а в один прекрасный момент вдруг – раз-раз! – и ты уже вышвырнут: тебя в школе нет, ты можешь катиться в любую сторону, а школа по-прежнему существует, живет и, возможно, даже не ощущает, что тебя не стало… Так бывает не только со школой и не раз в жизни, но привыкнуть к этому невозможно.

Забрать свое свидетельство оказалось делом несложным. Правда, Димке помогла Надежда Филипповна. Она же позаботилась о его будущем, вручив записку для директора шахтинской школы.

Первые два урока были свободными у Надежды Филипповны, поэтому она сидела в канцелярии, когда пришел Димка.

– Не передумал?.. – спросила Надежда Филипповна, адресуясь больше к себе, нежели к Димке, поскольку до сих пор колебалась в многочисленных «за» и «против». Некоторое время в канцелярии, кроме них, была еще преподавательница химии, потом она вышла.

– Что думать… – мрачно ответил Димка. Соврал: – Мне – что там, что здесь. Я – как лучше… – И вопросительно глянул на учительницу.

– Да, так будет, наверное, лучше, – ответила Надежда Филипповна, вспомнив предстоящую лекцию. – Тебя Антон Сергеевич просил зайти. А как устроишься на новом месте, загляни ко мне. Хорошо?

– Хорошо, – сказал Димка, выворачивая наизнанку многострадальную кепку, с которой он не расставался.

– Ксанка сегодня на занятиях, – сказала Надежда Филипповна. – Выглядит, по-моему, хорошо. Так что ты не волнуйся.

– Спасибо, – ответил Димка.

Разговор у Антона Сергеевича был такой: обо всем понемножку и ни о чем. Антон Сергеевич одобрил Димкино решение.

– Парень ты, я вижу, крутой. Всегда, конечно, лучше самому шагнуть, если есть риск, что подтолкнет кто-нибудь. Мало ли… Не прощаюсь. Думаю, на будущий год опять встретимся.

В шахтинскую школу Димка вынужден был тащиться через весь поселок. Шел и думал о превратностях злодейки судьбы, которая внезапно водворила его (шахтинца) на законное место – в Шахты. Сам он весь этот месяц, что прожил здесь, не считал себя шахтинским: помыслы его были постоянно связаны с Ермолаевкой, где парк, где пруды, где лес по горизонту… Своего поселка он толком даже не знал.