— Все ясно! — сказал Миша, подбегая к Зине и Стеше, которые отламывали от заберегов прозрачные кусочки льда и кидали ими друг в друга.
Другие десятиклассники, рассыпавшись по поляне группками, парами и в одиночку, торопливо подбегали к Домбаеву.
— Все ясно! — театрально повторил Миша, делая загадочное лицо. — Этот товарищ, проглотивший футбольный мяч, — наш новый математик. Сейчас он стоит в пустом классе у окна и грустно смотрит на улицу, придумывая казнь нашему классу. — Миша продекламировал из Пушкина:
Такую казнь, что царь Иван Васильич
От ужаса во гробе содрогнется.
Все засмеялись.
— Дела наши в самом деле неважнецкие, — сказал Саша. — Сегодня снова навлекли мы на себя гнев директора и этого спортсмена… с футболом.
Поговорили о том, чья очередь идти к Александру Александровичу.
— Моя и Зины, — сказала Стеша.
— Вчера был я… — начал Саша и запнулся. Почему-то не хотелось рассказывать, что Александр Александрович был не один. У него сидела какая-то незнакомая женщина с черными, чуть косыми глазами. С затаенной грустью Александр Александрович говорил Саше:
«Вот, тезка, когда я был такой, как ты, мы с Екатерин ной Ермолаевной учились в одной школе. И видишь, теперь только встретились».
Саша понял, что он мешает, и сейчас же ушел. Он никак не мог представить себе этих немолодых людей школьниками. «Грустно же встречаться вот так, — думал он, — грустно и даже страшно». Но в словах Александра Александровича, во всем его облике, кроме грусти, он почувствовал и что-то другое, неуловимое. «Может быть, он любил Екатерину Ермолаевну, как я Стешу?..»
— Что же предпримем дальше? — спросил Саша, возвращаясь к главному, что их беспокоило.
Все молчали.
И вдруг за спинами ребят раздался незнакомый голос.
Все расступились и увидели того самого человека, которого они принимали за нового математика. Только теперь был он в пальто и шляпе.
— У меня есть предложение всем вместе пойти сейчас в покинутый вами класс и обсудить, как быть дальше, — сказал он негромко, но настойчиво.
— А вы новый математик? — спросила Зина.
— Ничего подобного, — сказал незнакомец. — Я вот по поводу этого…
Он расстегнул пальто, полез в боковой карман пиджака, достал заявление, посланное около двух недель назад министру.
— А! Вы из облоно? Вам переслали наше заявление? — обрадованно высказал предположение Саша.
— Берите выше! — усмехнулся незнакомец.
— Вы министр! — с азартом сказал Миша.
Ребята ахнули, а незнакомец даже смутился:
— Да нет, товарищи, я только инспектор министерства! Ну, пошли, что ли?
23
Честное комсомольское
Сбежавшие с урока ученики вошли в класс шумно и смело.
Павлов сел к учительскому столику, но сразу же встал, прошелся между доской и столом, остановился около больших счетов, поставленных здесь для младших школьников, взглянул на плакат, изображающий скелет мальчика с изогнутым от неправильного сидения позвоночником, и, повернувшись лицом к классу, сказал:
— На ваши попытки вмешаться в историю учителя Александра Александровича Бахметьева дирекция отвечает, что это дело не учеников, а администрации школы и отдела народного образования. Это верно. Но у меня в руках заявление десятиклассников Погорюйской школы с резолюцией министра. «Разобраться».
Тихий шепот пробежал по классу.
— Следовательно, я должен по этому поводу очень серьезно поговорить с подателями заявления. Верно?
— Верно! Правильно! Очень хорошо!
— Тихо, товарищи! — сказал Павлов. — Я продолжаю: в своем заявлении вы возводите тяжелое обвинение на завуча школы, считая, что она довела до ухода из школы лучшего, любимого учителя. Так я говорю?
— Так! — дружно поддержал класс.
— Ну, вот и разберемся с первым вопросом. Кто докажет, что Александр Александрович действительно лучший, любимый учитель Погорюйской школы?
Павлов сел за учительский столик.
— Я докажу! — поспешно сказал Саша и вышел к столу. — Я, Александр Коновалов, секретарь комсомольской организации школы, — сказал он. — А фамилии остальных выступающих прошу вас не спрашивать.
— Хорошо!.. — удивленно протянул Павлов. — Но, объясните мне, почему вы выдвигаете это условие?
— Потому что у тех, кто будет поднимать голос за Александра Александровича, могут быть неприятности.
— А за себя вы не боитесь?
— Мне за себя беспокоиться по должности не положено! — усмехнулся Саша.
Павлов с интересом посмотрел на этого красивого паренька в черной вельветовой курточке и старых, измазанных глиной сапогах Чувство большой симпатии вызвал у него комсомольский секретарь Он поймал себя и на том, что весь коллектив десятиклассников был ему по душе. «Но не буду пристрастным», — подумал он и, нахмурившись, сказал Саше:
— Я слушаю вас.
— Александр Александрович за десять лет выпустил десять десятых классов, — продолжал Саша, — и ни один из его учеников, поступая в вуз, не имел оценки ниже пяти.
— Это точно? — не поверил Павлов.
— Вот доказательство! — сказала Стеша, вставая и вынимая из своей парты первомайскую стенную газету. Она подошла к столу, за которым сидел Павлов. — Видите заголовок: «Только на „пять“!»? — сказала она. — Это общешкольная газета. Факты взяты в учебной части.
— Так. Это важное подтверждение. Садитесь, товарищ Икс, — с улыбкой сказал он Стеше.
Она тоже улыбнулась, вспыхнула и, оставив газету на столе, пошла к своей парте.
— Что еще, Коновалов?
— Еще? — Саша перебирал в мыслях все, что можно было сказать в защиту Александра Александровича. Когда он раньше думал об этом или говорил с ребятами, убедительных фактов было много, а сейчас от волнения он ничего не мог вспомнить. — Еще то, что в нашей школе любят математику больше других предметов, а Александра Александровича — больше всех учителей.
— Тоже хорошо, — задумчиво сказал Павлов и обратился к Мише, который полулежал на парте и тянул кверху руку. — Вы что-то хотите сказать, товарищ Игрек?
Миша встал:
— На педсовете Алевтина Илларионовна говорила, что все ученики нашей школы помешаны на математике, ни в какие кружки не желают записываться, только в математический…
— А вы, товарищ Игрек, откуда знаете, что говорила на педсовете Алевтина Илларионовна? — спросил Павлов.
— Я присутствовал… — замялся Миша, — при особых обстоятельствах…
Громкий смех товарищей покрыл его слова.
Павлов улыбнулся.
— Можно мне еще добавить? — спросил Саша.
— Пожалуйста! — разрешил Павлов.
— Мне кажется, что учитель для нас не только в классе учитель, особенно здесь, в селе, когда мы знаем каждый шаг друг друга. В Москве, конечно, не так. Там ушел из школы и затерялся в потоке людей… Есть учителя в нашей школе, которые формально относятся к своей работе: отучат и уйдут домой, да еще, наверное, близким своим говорят: «Устал от ребят»… А у Александра Александровича вся жизнь заключается в школе. У него мы и дома постоянно бываем. — Саша так разволновался, что окончательно потерял дар речи. — У меня были трудные обстоятельства в жизни. Я и учиться начинал хуже. Никому из взрослых не рассказал бы, а ему рассказал, и он мне помог!
— О чем это он? — громким шепотом спросил Миша Сережку.
— Не знаю. Может, так, для красоты…
Руки поднимали один, другой, третий. Говорили с чувством, искренне. И в представлении Павлова вырисовывался образ умного, одаренного и честного сельского учителя, увлеченного своей работой.
— Ясно. Убедили! — сказал Павлов, громко хлопнув рукой по столу, и десятиклассники засияли, точно в класс заглянуло и рассыпало свои лучи горячее июльское солнце. — Теперь поговорим насчет упреков в адрес вашей администрации. Ты, Коновалов, садись. — Павлов посмотрел на Сашу, и тот, тронутый этим теплым «ты», пошел на свое место.
