Мальчишки, ровесники нашим ребятам из второго отряда, крякая и надсаживаясь, подавали вилами траву на возы. Ещё один мальчишка, закусив губу, носился на конных граблях, а девчонки, чуть больше Ирины, деловито сгребали сено в копны.
- Вот! - сказала Ирина. - Они работают, а мы в лагере прохлаждаемся!
- Берегись! - прокричал мальчишка и пролетел мимо, звеня колёсами разбитых граблей.
- Пойдём быстрее, - потянула за рукав меня Ирина. - Нехорошо стоять и смотреть, как люди работают. Прямо мне вот именно что совестно.
От конюшни раздавались звонкие удары. Дядя Толя, присел на корточки, набивал обод на колесо.
- Дядя Толя, - сказал я, - что вы делаете? Вам же нельзя!
- Я маленечко, маленечко, я осторожно, - задыхаясь, отвечал старик. - Телега, вишь, без колёс стоит. Колёса развалились… А счас каждая телега на вес золота. Я счас, я маленечко.
Я помог ему катить колесо, вставил чеку, обильно намазал ось дёгтем, как показывал мне старик.
- Ну вот, ну вот… - приговаривал он, садясь на завалинку и дыша открытым, как у рыбы, ртом. - Ну, слава богу, сделали… Теперь можно катить хоть до Москвы.
- Боря! - прошептала Ирина мне на ухо (а я, признаться, забыл про неё). - Где же жеребёночек?
- А! Жеребёнок-то? Народился! Народился! - услыхал её шёпот старик. - Подите - в последнем деннике с мамашей отдыхает.
Мы боязливо вошли в полумрак конюшни и прижали носы к щелям загородки. Рыжка звучно жевала сено, а в тёмном углу лежало какое-то существо.
- Вот он, - прошептала Ирина.
Комок вздрогнул и распрямился, как пружина. Вороной жеребёнок поднялся на тоненьких соломинках-ножках и начал тыкаться лобастой головкой в бок матери - искать вымя.
- Какой хорошенький! - умилилась Ирина.
Рыжка насторожила уши и зло захрапела.
- Пойдём! - сказал я. - Не надо её волновать.
- Ага! - согласилась Ирина. - А то от волнения может молоко пропасть. Мама моя говорила, от волнения молоко пропадает. Только давай ещё посмотрим.
Мы ещё раз посмотрели на жеребёнка, который, причмокивая, тянул вымя и от удовольствия притоптывал копытцами.
- Ребятки! - позвал нас дядя Толя.
Мы вышли из конюшни, жмурясь от солнца.
- Вы того! - сказал старик. - Поспешайте-ка в лагерь, а то там вас хватиться могут. И сегодня и завтра, аж до воскресенья не ходите. Сапёры будут в карьер мины и бомбы вывозить.
- Какие бомбы?
- Да неразорвавшиеся, которые разрядить не удалось. Их в карьер вывезут и там взорвут. Вас в лагере, наверное, каждый час пересчитывать будут, так что вы бегите, а то могут вас хватиться.
- Что, устала? - спросил я Ирину, когда мы перешли брод и я заметил, что девочка стала отставать.
- Нет. Ни капельки. Только что мы никак не дойдём? Вроде, как в деревню шли, дорога короче была.
- Знаешь что, - сказала она немного погодя. - А ты ещё знаешь какую-нибудь сказку про настоящее, ну, как про рябую курочку?
- Конечно.
- Расскажи, мы и дойдём быстрее.
И она взяла меня за руку.
- Ну, слушай. Эта история случилась с папой на войне. Он нам её в письме написал. Было на фронте затишье. Немцы не наступали - выдохлись, а наши ещё сил не накопили. Сидели в окопах, друг против друга, перестреливались, а боёв больших не вели. У наших солдат в траншее жила ручная мышь Клара. Это была очень хорошая мышь. Уж неизвестно, кто её надрессировал, но только умела она стоять на задних лапках, брать корм из рук и кружиться, если вдруг начинала музыка играть. Ну, танцевала, в общем.
Солдаты её очень берегли. И чтобы ночью не наступить на Клару, устроили ей гнездо в каске, а каску ставили на бруствер, на край окопа, значит.
Однажды фашисты решили взять наших бойцов в плен. Подкрались незаметно. Спустились в окоп. Идут. А наши бойцы в блиндаже спали.
- А часовой? - спросила Ирина тревожно.
- А он не слышал.
- Заснул, что ли?
- Ты что - заснул! Боец на посту никогда не спит! Папа про часового не писал. Вот немцы крадутся по траншее. Один как поскользнулся и схватился рукой за край окопа. А там стояла каска с Кларой. Мышка выскочила да прямо ему за шиворот. Тут фашист как заорёт! Наши бойцы выскочили из блиндажа. Из автоматов - та-та-та-та!.. Так Клара спасла наших бойцов.
- Хорошая сказка, - похвалила Ирина. - Только про курочку лучше. Я мышей боюся…
А я вдруг подумал про того немца, которому мышь за шиворот упала. Он почему-то показался мне похожим на Александра. Закричал. Значит, тоже мышей боялся… Его из автомата - та-та-та-та… И он упал на дно окопа. Убитый. А может, у него дома дети остались? Мать? Вот что значит война.
- Нет! - сказал я. - Эта сказка не так кончается. Наши бойцы выскочили из блиндажа: “Руки вверх!” И все немцы сдались сразу, и наши взяли их в плен.
- Ой! - прошептала Ирина. - Кто это вон там стоит?
- Где?
- Да вон.
Мы уже были у самого нашего лагеря. Там играл баян и слышался голос Алевтины Дмитриевны:
- И раз, и два, и три…
Это девочки репетировали художественную гимнастику.
У самого забора спиною к нам стоял солдат. Я его узнал.
- Гриша! Пчёлко!
Он не услышал. Он смотрел туда, где шла репетиция, и улыбался задумчиво.
На нём была белая от стирки гимнастёрка, отглаженные бриджи, аккуратные обмотки и начищенные ботинки.
- Гриша! - тронул я его за гимнастёрку.
- Тю! - сказал он. - Та це мий знаемый. Добридень!
- Здрасти.
- А я задывивсь, як воны выробляють гимнастыку. Ой и гарна ж у вас учителька! - вздохнул он.
- Хочешь, я тебя познакомлю?
- Ни! Ни! - замахал руками солдат. - Ни за що! Ты шо, сдурел? Вона учителька, а я хто?
- А ты солдат!
- От и оно, шо солдат. Кода б я был, наприклад, охвицер або сержант… а то тильки солдат. Хиба ж ей солдат ровня?
- Да у тебя ж вон сколько медалей! - Я их только что заметил и насчитал семь штук, да ещё два ордена Славы!
- Га! - солдат безнадёжно махнул рукой. - Стой, ось я тоби дам… - Он сунулся в куст и достал оттуда огромный букет белого махрового шиповника.
Ирина ахнула и всплеснула руками.
- Ось! Витдайте учительки. На памьять. От.
- Сам и отдай.
- Ни! Ни! - замахал он на меня руками так, что все медали на его груди зазвенели. - Не можно. Витдайте, будьте ласковы.
- Мне что, - сказал я, - я отдам. Может, чего передать?
- Кажи, есть один солдат… Та ни, ничего не треба передавати. Дякую! Спасибо! - И он побежал к дороге.
Букет был огромным. Ирина держала обеими руками охапку белых, опьяняюще пахнущих веток.
- Смотри не уколись!
- Да тут все шипы срезаны.
- Во! - хмыкнул я. - В Алевтину втрескался!
- Ну и что? - сказала Ирина. - И ничего смешного.
- Ты на него посмотри! Маленький вон какой. Некрасивый. Конопатый. Он же меньше Алевтины!
- Ну и что?
- Ну как же они поженятся, если он такой некрасивый?
- Ну и что? Зато он хороший. Вот именно что даже очень хороший… Цветы принёс.
- Да он и по-русски говорить-то не умеет.
- Он украинец, вот и говорит по-украински. У меня бабушка, не баба Настя, а которая в Армении живёт, она вообще по-русски говорить не умеет, так что же она, плохая, что ли?
- То бабушка! А то солдат! Вообще-то, - нашёл я выход, - если бы он стал генералом… Или хотя бы полковником, и приехал бы на коне! Тогда, может быть…
- А может, он ещё и станет генералом!
- Ха! Сказала! Да на генерала знаешь сколько нужно учиться?.. Ты на него только посмотри! У него всё лицо конопатое!.. Хоть бы он гвардеец был, а то так… Ведь он даже не сапёр, он из строительного батальона. У него на погонах эмблемы такие. Другие разминируют, а он им обед доставляет.
- А ты, Боречка, очень даже вредный! - сказала Ирина и пошла впереди меня.
- Ну и пожалуйста! - закричал я ей вслед. - Зато, к вашему сведению, я правду говорю. Никакой он не герой! И не будет им никогда!
И опять мы с Ириной поссорились! И весь вечер она со мной не разговаривала, хотя цветы Алевтине Дмитриевне мы передавали вместе.
