Чудаки - Комар Борис Афанасьевич

Председатель и бригадир уехали. Сашко спросил у отца, не тесно ли будет рыбе в пруду, когда стечет лишняя вода. Ведь сейчас рыбы стало больше: к той, что была в нем прежде, прибавилась принесенная водой из верхнего пруда.

— Пока карпы малы — не тесно, — ответил отец. — А подрастут, часть выловим. Оставим ровно столько, сколько надо.

Спасать пруд прибежали не одни взрослые, но и школьники, а среди них друзья и одноклассники Сашка: Микола, Олег, Виктор, Светлана, Оля… Они, как и Сашко, носили землю к промоинам, укладывали лозу и камыши вдоль гребли. Теперь все подошли к нему.

— Здорово ты на Вороне скакал! — похвалил Виктор.

— Я прямо глазам своим не поверил! — сказал Олег.

— Вот видишь! А говорил: «Трус, трус!» — упрекнул его Микола.

Олегу стыдно стало, что он обидел когда-то Сашка.

Глава восемнадцатая. «Не наработался…»

Только сели вечерять — дядя Дмитро на порог.

— Вот хорошо, что ты пришел, — встал из-за стола Павел. — Поможешь нам с галушками сражаться. А ну, подвигайтесь, хлопцы!

Сашко и младший его брат Юрко быстро отодвинулись, освободив дяде место.

— Спасибо, я не голоден! — поблагодарил он.

— Чего ты? Садись, садись! — приглашала мама.

— Да сейчас не до этого, — грустно промолвил дядя Дмитро.

— Что, отцу все еще не полегчало?

— Нет, — покачал головой дядя Дмитро. — Хуже стало. Послал меня, чтобы созвал родню прощаться…

— Ой горе! — всплеснула руками мама. — Что это он надумал?..

— Так приходите же. А я пойду остальных оповещу, — сказал дядя Дмитро и вышел из хаты.

После такой вести уже ни тату, ни маме, ни Сашку не хотелось есть, как ни вкусно пахли галушки. Лишь Юрко и Олеся, ничего не понимая, уплетали любимое кушанье.

Когда малыши поели, их уложили спать, а тато, мама и Сашко отправились к дедусю.

Еще неделю назад его, совсем ослабевшего, привезли из сада домой.

Вошли в хату. Там уже собрались родичи. Не поздоровались, как обычно, печально склонили головы.

Бабуся Дарина, скорбно скрестив на груди руки, рассказывала потихоньку.

— Привезли его домой, полежал он три дня и будто полегчало ему. Дмитрусь уезжать решил, у него ведь служба. А вчера надумал старый привязать на выпас козу. Вывел из сараюшки, а она, окаянная, и потащила его до самой рощи. Побежала я выручать, вижу, запыхался, дрожит, точно замерз. Спросила, не болит ли что. «Нет, не болит, — говорит. — Принеси мне воды». Напился, и сразу прошло. Я повела козу во двор, а он еще долго сидел на пеньке под своим дубом. Потом принялся лопаты острить. Провозился с ними до сумерек. Приковылял в хату, лег, глядит в потолок и молчит. Сварила я лапши с молоком, позвала: «Вставай, Артем, вечерять». Махнул рукой. Не хочет. Мне тоже кусок в горло не идет. Заснула, не повечеряв. Утром проснулась — он все так же лежит и в потолок смотрит. Может, и не спал всю ночь. Еще раз спросила, что у него болит. Покачал головой: ничего, мол, не болит. А не встает. Такого с ним еще не бывало. «Может, обидела его чем?» — думаю. Так вроде бы нет… Поставила завтрак на стол, зову обоих. Дмитрусь сел, а он снова отказывается. «Ты небось сердишься на меня?» — спрашиваю. «Не за что мне на тебя сердиться, — ответил. — Умирать буду, Дарина…» — «Что ты, Артем, такое говоришь?» — я ему. «Потому что знаю… Приготовь мне, Дарина, чистую рубаху. Да не забудь всех оповестить, чтобы пришли и приехали попрощаться…»

Скрипнула дверь, в хату вошла младшая дочь дедуся — тетя Ольга. Посмотрела на родичей, не сдержалась, заплакала.

Сашко покашлял, чтобы дедусь не услышал плача, а у самого подкатился к горлу давящий клубок.

— Спасибо, что пришли, — сказал дедусь непривычно слабым голосом. — Посидите со мной.

Сашко опустился на краешек кровати. Увидел, как изменилось лицо дедуся. На щеках ни кровинки, губы посинели, запеклись. И в глазах не стало прежнего задорного блеска. Лишь седые-седые усы, как и прежде, торчали непокорно, воинственно да кустистые брови все так же грозно свисали с высокого, иссеченного морщинами лба. Но они не придавали дедусю суровости, напротив, он выглядел ласковым, добрым.

Дедусь слабо взял внука за руку.

— Ну, вот, потревожил вас всех, — шевельнул он пересохшими губами. — Хотелось увидеться… в последний раз…

— Еще будем видеться… — нетвердо сказал Павел. — Скоро девяносто ваших отпразднуем… Все у вас соберемся…

— А как же, собирайтесь… Не забывайте мать…

По одному, по два приходили родичи. Были тут сыновья и дочери, зятья и невестки, внуки и взрослые правнучки. Не пришла только малышня.

Окружили дедуся, старались отвлечь его от мысли о смерти. А он будто и не печалился, слегка кивал: да… да… Но Сашко знал: это он от своей деликатности, которую не утратил даже теперь.

Потом женщины вышли на кухню и там тихонько гомонили. Мужчины остались возле дедуся и, выключив свет, тоже завели разговор. Сначала расспрашивали друг друга о семейных делах. Потом вспомнили нового агронома, недавно присланного из области, потом разговор перешел на нынешний урожай, на погоду. Будто ради этого и пришли они сюда.

Дедусь лежал неподвижно, в разговор не вступал, все время смотрел в окно, за которым виднелась освещенная полной луной рощица. Сказывали, был в роду Антонюков такой обычай: когда ребенку исполнялось пять лет, его вели на берег, чтобы посадил он там свой дубок. Вот и образовалась целая рощица. Бедным на деревья был их степной край… Только не каждый, далеко не каждый доживал, пока вырастет его дубочек… Одна война, другая… А вот дедусев дуб уже руками не обхватишь. Он самый высокий и могучий.

Когда луна зашла за облако и не стало видно рощицы, дедусь повернул голову от окна, сказал Сашку:

— Зажги свет, позови всех…

Сашко метнулся на кухню, позвал женщин.

В комнате воцарилась тишина. Стало слышно, как возле Дома культуры играет баян, а на мельнице стучит двигатель.

Старик окинул всех неторопливым взглядом, заговорил:

— Гляжу я на вас, дети, и не печаль-тоска бередит мое сердце, а радость согревает его. Потому что нет в нашем роду ни лодырей, ни воров, ни лжецов. Не грешны мы перед людьми и перед землей. Не богатели на чужой беде, никогда не скупились помочь нуждающемуся. Все, что у нас есть, заработали своими руками. — И он приподнял сухие натруженные руки. — Но самое дорогое ваше сокровище — добрая душа. Так и живите в согласии и в мире. Не обижайте друг друга, помогайте слабому…

Ему трудно было говорить. Часто останавливался перевести дыхание. На лбу выступили капельки пота.

— Много надо было мне еще сделать, но теперь уже не сделаю. Не годен стал. Тебе, Мария, не успел перекрыть хату. А тебе, Олена, не починил сруб криницы… Так что вас, Павло и Михайло, прошу сделать это. У них мужей нет, а детки малые… А еще попрошу вас, хлопцы, дуб мой не пилить. Пусть растет… Яму копайте возле могилы Ивана Крыжня, моего верного друга, там есть место… Лопаты я наострил. В сарае стоят…

Дедусь глубоко вздохнул, снова помолчал. Видно, собирался с силами. И снова заговорил:

— Прожил я, дети, долгую жизнь. Вкусил и добра и лиха. Добра — ложкой хлебал, и то неполной, а лиха — ковшами. Досталось и от царя, и от врага. А что уж работы переделал… Жалею только, что так и не наработался…

Долго стояла тишина в хате, никто не решался ее нарушить. Все точно окаменели. И дедусь больше не проронил ни слова, лишь подал рукой знак, чтобы подходили к нему прощаться.

Поздней ночью родичи разошлись по домам.

Сашко вышел из хаты один, без отца, без мамы. Не разбирая дороги, побрел огородом, напрямки, через грядки картошки, моркови, фасоли в рощицу.

Долго сидел там на пеньке под дедусевым дубом, вслушивался, как шелестел он жесткой листвой на ветру, и слышалось в том шелесте скорбно-мудрое: «Не наработался… не наработался!..»

Умер дедусь Артем в ту же ночь. Хоронило его все село.

Глава девятнадцатая. Ключи

Однажды перед уроком алгебры Микола вынул из сумки небольшой бумажный сверток.