Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 73
– В зело великом надрыве душа моя пребывает… – тихо ответил Морозов.
– Молись, сын мой. Отпрянет сомненье, и да снизойдет благодать!
Морозов понял, что никуда отсюда не вырваться, пока не кончится это невежественное и позорное представление. Придется сидеть и ждать, слушая пустые, смешанные со злоязычием разговоры.
– А ведь доктор при ученом званье! – вдруг подтолкнул его бес на рожон.
Все замолчали, прикидывая в головах крамолу этих слов.
В Постельной снова ударили часы.
Глава 14
Трубецкой выдержал свою роль пристава до конца: он поднял Соковнина с постели неистовым криком, разбудил весь двор, сам раздавая приказания конюху и воротнику, посмеивался на вопросы Прокофия Федоровича, рычал, торопя, щипал дворовых девок, забегавших с зажженными свечами. Наконец он стянул хозяина с крыльца, сам подсадил со смехом на лошадь, растрепанного, неодетого.
– Почто этак, Димитрий да Тимофеевич? Я думный дворянин, а не вечный человек…
– Не пыши и не дыши, а не то велю связати! Трогай!
– Эстолько лет верой и правдой… Впору выслуги ждати, а ныне опала за опалой… По воровскому листу [167] накатили на меня, грешного… Димитрий да Тимофеевич, кто довел?
Но Трубецкой ни словом не проговорился о деле. Опытный царедворец, он не пояснил причину и не давал тем самым Соковнину подготовиться во время дороги к ответам.
– Что это у тя за девка? – спросил он, отводя Соковнина от мучительных догадок, когда выехали за ворота.
– Кака така девка? – бесстрастно спросил Соковнин.
– А смугла да темноволоса, что лошадка ладная… Продай, думный, злата не пожалею!
– Липка-та? Она не вечная – она отцову пятерку отживает, кабы была в холопях…
– «Кабы, кабы»!
– Не сердись, батюшко, Димитрий да Тимофеевич! Как всё по дружбе, так ее испоставлю тебе на время, только скажи, бога ради, чего супротив меня затеяно? А?
Трубецкой молчал. Молчал до самого Пожара и даже на площади перед Кремлем не отозвался. Соковнин услышал голоса стрельцов под Флоровской башней, различил во мраке ее громадный приземистый четверик и вслух заскулил:
– Видали мы и от прежних государей себе опалы, только чести нашей природной не отнимали, все сыскивали вправду, а ныне какой чести от государя дожили? – Соковнин остановился, поняв, что эти причитания могут только повредить, и схватился за соломину, протянутую Трубецким: – А девка-та, Липка-та, зело ладна!
– Продай, говорю!
– Так ведь посадских она кровей…
– Испоставь, болван нестриженый, на мясоед [168]!
– Открой, Димитрий да Тимофеевич! Никому не обмолвлюсь, чего говаривано промеж нас…
– Скажу! – буркнул Трубецкой, не разжимая зубов, и звук этот означал: «Молчи!»
Они въезжали под арку отворенных ворот, под приподнятую на сажень решетку, мимо стрелецких факелов.
И снова Кремль. Уже третий раз кряду. Второй день намечен, а чего ждать? Прокофий Федорович глянул назад – посветлел восток, а впереди, за Боровицкими воротами, и левее их, за Хамовниками, и правее, над Тверской дорогой, везде еще висела непроглядная тьма.
Бояре ждали Соковнина в Ответной палате, где, по обыкновению, сидели иноземные посланники в ожидании думного приговора по их просьбам. Филарет всех увел в Ответную, чтобы не мешать царствующему сыну, только что забывшемуся тяжелым, болезненным сном.
Как только в дверях появился Соковнин, растерянный и растрепанный, всем своим видом выявляя подавленность духа, Филарет тотчас указал ему посохом на лавку, а Трубецкому лишь кивнул в знак благодарности за службу скорую. С минуту Филарет неотрывно смотрел на приведенного, отнимая этим молчанием у того последние силы. От хитрого Трубецкого Соковнин узнал, когда привязывали коней под Иваном Великим, что требуют его на совет – про царево здоровье думать, поскольку царь занемог от вестей о самозванце, но толком Трубецкой ничего не объяснил…
– А не остояться ли тебе, думный дворянин, посередь палаты? – спросил Мстиславский, обращая свой вопрос больше к Филарету, чем к Соковнину.
Патриарх кивнул – и Соковнин вышел на середину. Теперь он был виден всем во всей своей худобе тела и растерянности. Некоторое время он еще пытался выловить взгляд Трубецкого, но тот уткнулся носом в грудь и не шевелился. «И чего умыслили? Государь во хвори лежит, а я почто тут?»
– А ну-ко, Соковнин, ответствуй без хитрости и пословно: почто сокрытие велико твориши в сей час роковой для государства? – дрожащим, наполненным торжественностью голосом, как в соборе по большим праздникам, заговорил Филарет.
«Обманул! – высверкнула догадка у Прокофия Федоровича. – Не про здоровье царя речь – это про памятцу нынешнюю речь. Неверно, видать, выписка дана…»
– Али ты слухом слаб?
– Истинно, государь патриарх… Искони в российской земле лукавый дьявол всеял плевелы свои…
Бояре переглянулись.
– Ты говори толком: почто сокрытие твориши перед думой Боярскою и пред самим государем и великим князем всея Руси?
Соковнин, до сих пор стоявший в напряженной позе окруженного, все натягивал подол рубахи вниз, чтобы рубаха не проминалась на провалившемся животе и не выдавала его очевидную худобу. Вопросы патриарха были ему непонятны.
– Не проглотил ли ты язык?
Соковнин не выдержал, упал на колени и взмолился:
– Помилуй, государь патриарх! Ежели стольник неверну памятцу выписал, то я немедля доправлю, а иного лиха я за собой не ведаю.
– Не ведавши?
– И не ведаю, почто меня нечестию со двора стягали? И доколе злые люди станут на меня зариться? Доколе…
Филарет стукнул посохом об пол.
– Ведомо нам учинилось, что-де ты, Прокофей Соковнин, зело велику мочь таишь, что-де ты лекарску хитрость про себя хоронишь! Так вот, я велю тебе лечить государя и великого князя всея Руси! Ну! Чего окостенел еси?
– Вели, государь патриарх, слово молвити…
– Велю!
– Не умудрил меня Бог лекарской хитростию.
Посох задрожал в руке Филарета. Отечное лицо его с тяжелыми мешками у глаз побледнело. Он не ожидал отказа, не предполагал заранее, что Соковнин действительно неспособен к врачеванию.
Тяжело поднялся Мстиславский, ухватил Соковнина за бороду.
– Одумайся: ты не о двух головах.
Прокофий Федорович понял наконец, что Трубецкой его не обманул, что дело, которое необходимо было исполнить, – дело и серьезное, и страшное. Решиться лечить царя, не умея ничего, кроме питья на чесноке с порохом, – смерть. Отказаться – тоже смерть. Тут уж никакая тайная запись боярская не поможет, тут вся Дума плюнет на него, Соковнина… Он ошалело смотрел в лицо Мстиславскому, пытаясь найти в нем хоть проблеск сочувствия. Сочувствия не было.
Тяжело поднялся Мстиславский, ухватил Соковнина за бороду.
– В очи смотри мне! В очи!
Еще и суток не прошло, как царь наложил на него позорную опалу – не велел стричься почти целый год, а уже все зовут его нестриженым. «Едина беда не ходит… Едина не ходит…» Голова закружилась. Вот рядом он услышал глухой стук посоха о дубовые шашки пола. Поворочал глазами – увидел Филарета.
– Ответствуй. Не твори беду, – уже мягче советовал Филарет.
Он опасался запугать Соковнина, лишить его воли последней, а с нею и умения врачевать. Патриарх тронул посохом руку Мстиславского – рука медленно разжалась и выпустила бороду.
– Смилуйся, государь патриарх! – в надежде ткнулся Соковнин лбом в пол перед Филаретом. – Я в ересь не впадал, ни о вере, ни о государе, ни о государстве непригожих и хульных слов не говаривал… Нетути у меня неисправления ни в службе, ни в христианской вере. Я ли не молюсь? Я ли не верю в воскрешение мертвых? Я ли не…
