Ознакомительная версия. Доступно 33 страниц из 164
Тогда-то и ранило Корнилова. И он приподнялся и сказал свои слова.
Санька знал, что так и было. "Отстаивайте же Севастополь…" Корнилов произнес это сквозь стиснутые от боли зубы. (Санька сам пробовал говорить это сквозь зубы и получалось.) Санька много раз представлял, как все было. И… даже мурашки по коже. Потому что он очень точно представлял. Как адмирал в луже крови приподнимается и говорит…
Боль, наверно, ужасная. Если коленкой трахнешься и то слезы из глаз, а тут все бедро измолото ядром. И ясно уже, что никакой надежды на жизнь больше нету (а это любому жутко — хоть мальчишке, хоть адмиралу). Но он все равно: "Отстаивайте же Севастополь…"
Сквозь зубы…
До войны здесь стоял памятник, но фашисты его разрушили и переплавили, только груда каменных глыб осталась. Но Санька знал, что к двухсотлетию Севастополя памятник восстановили. Только еще не видел, не был здесь летом…
И вот он, памятник! Такой же, как макет в музее оборонительной башни, только громадный! Все как раньше. И Корнилов, и матрос Кошка сбоку от камня, с ядром в руках… Конечно, нет на каменной глыбе крови, и лицо у Корнилова слишком спокойное. Но слова на камне именно те, его…
Кто-то бегал вокруг, кто-то ушел смотреть старинные пушки на батарее Жерве, а Санька все стоял, подняв голову. Над бронзовым адмиралом тихо двигались белые облака. "Будто фрегаты", — подумал Санька. И тихо обошел памятник.
На задней стороне каменной глыбы прикреплен был бронзовый шит, окруженный тяжелыми, тоже бронзовыми знаменами. А на щите — названия тех мест, где прославился в битвах Корнилов, и кораблей, которыми он командовал. И вот тут Санька заморгал.
Озадаченно.
Досадливо.
Возмущенно…
Потом помотал головой. Перечитал еще, еще…
И забыл, что дразнили Профессором, забыл, что лучше держать язык за зубами. Несколько ребят стояли рядом, и ближе всех Эмка. Ей Санька и сказал:
— Ну, неправильно же!
И начал объяснять. Эмка не перебивала, не спорила старалась понять. Но не смогла. И наконец сказала:
— Да ну тебя. Значит, так надо, раз написано.
— Но почему? Надо же или все по-старинному, как на старом памятнике, или же все по-современному! Ну нельзя же так: половина слов по одним правилам, а половина по другим! «Синоп» без твердого знака, а «Орест» с твердым!
— Может, потому, что Синоп — это город, он и сейчас есть, а «Орест» — это старинный корабль, — заметил рассудительный Вадик Лебеденко. Он был из тех, кто никогда не смеялся над Санькой. И Санька разъяснил ему по-хорошему:
— Тогда почему "Двенадцать Апостолов" без твердого знака? А в «Фемистокле» совсем путаница. Знак стоит, это по старинному правилу, а буква «фэ» современная. Раньше «Фемистокл» через старинную «фэ» писался, у меня в книге про Корнилова есть. Та буква как звено от якорной цепи.
— Какое звено? — не понял Вадик.
— Ну, как «о» с палочкой поперек!
И опять поднялся смех, глупый такой, просто издевательский. И Турчаков, конечно, тут как тут. Хлопает себя по вельветовым коленям и даже повизгивает от хохота:
— Ой, а еще говорит, что не Профессор! «О» с палочкой!
— Я для себя, что ли, спорю?! — крикнул ему Санька. — Рожа ты издевательская, Турчаков!
И, конечно, тут же Александра Самойловна:
— Это что за слова? В таком месте! Турчаков, что опять случилось?
Димка встал прямо, руки опустил по швам и, вежливый, красивый, сказал невинным голосом:
— Мы ни при чем, Александра Самойловна. Это Профессор Дальченко хочет написать на памятнике «о» с палочкой поперек.
И тогда Санька вскипел слезами, рванулся и пнул его. Вернее, хотел, но не успел. Сан-Сама схватила его за рубашку…
…Ну и не взяли его на крейсер.
Сам-Сама сказала, что вдруг ему и там что-нибудь не понравится. Вдруг Дальченко решит, что в названии крейсера тоже не хватает твердого знака (ох как возвеселился класс!), потому что Дальченко считает, что лучше умных и взрослых людей знает где по каким правилам писать (хотя сам пишет "кватира"). И если ему что-то покажется не так, он, чего доброго, снова кинется ругаться и кого-то пинать…
— Командира крейсера, — гнусавым басом проговорил Витька Боцман.
— Нет, — вздохнула Александра Самойловна. — Дальченко хорошо понимает, на кого можно кидаться, а на кого нельзя.
Эмка Ковальчук вдруг сказала:
— А по-моему, Турчаков тоже виноват.
Класс зашумел: непонятно, кто за кого. И затих. Потому что Димка встал.
— Да, — сказал он и всех обвел глазами. — Я, наверно, тоже виноват. Потому что я обещал больше не дразнить Про… Дальченко, но не удержался. Меня тоже не надо брать на крейсер.
Четвертый «А» дружно вздохнул, потрясенный таким благородством. А Санька сощурился и отвернулся. Потому что Турчакову он не верил вот ни на столечко.
— Двуличник, — сказал Санька негромко, но отчетливо.
— Вот видишь, — обратилась Александра Самойловна к Турчакову. — Ты хотя и виноват, но все же вы разные люди. К тому же тебя выдвинули в редакторы, ты должен писать заметку про экскурсию… В общем, кто за то, чтобы Дима Турчаков пошел на крейсер?
И все проголосовали «за», даже Эмка. Только Санька отвернулся и голосовать не стал.
Из школы Санька пошел не домой, а в Херсонес. И там понемногу успокоился. Они с Одиссеем лежали в траве на обрыве у входа в гавань и смотрели, как с моря идет в бухту под веслами корабль. Разноцветный парус был подобран к рею, и корабль с высоким загнутым хвостом и рыбьей головой двигал двумя рядами весел, как щетинистыми плавниками. На палубе возвышались груды пестрых тюков и стояли оранжевые амфоры.
— А того корабля, где отец, все нет и нет, — вздохнул Одиссей.
— Вернется, — сказал Санька. — Ты надейся.
— Я надеюсь. И мама надеется.
— Сестренка поправилась?
Одиссей улыбнулся:
— Бегает уже.
— А наш Тарасик уже стоять научился. Держится за перила в кроватке и все встает. И скачет…
— Красивое имя Тарас, — похвалил Одиссей. — У нас такого нет.
— Это украинское имя. Был герой Тарас Бульба… А Фемистокл — это греческий герой?
— Да, эллинский. Но он давно жил. И не здесь, а в Афинах. Он афинским флотом командовал.
— У нас военное судно было с таким названием, вздохнул Санька. — Бриг. Им тоже герой командовал, Корнилов. То есть он уже потом героем стал. Тоже давно. Сколько же это лет назад? Сто тридцать… А у меня из-за этого «Фемистокла» опять неприятности…
Одиссей глянул встревоженно: он всегда переживал за Саньку. И Санька про все рассказал.
— Почему столько несправедливостей! — сказал Одиссей и стукнул коричневым кулаком по пустой улиточной ракушке (она рассыпалась). — И в древние времена, и в наши, и в ваши… Объясняешь, объясняешь, а никто не слушает… Фемистокла тоже несправедливо обвинили, сказали, что он изменник. Ему пришлось бежать из Афин…
— Ну уж я-то не побегу, фиг им всем, — сказал Санька.
…Потом он пошел домой. В школе он не пообедал и теперь был ужасно голодный. Вспомнил, что в ранце есть яблоко, сел на камень, откинул крышку. Яблоко было пыльное, и, чтобы вытереть его, Санька стал искать в дневнике промокашку. Открыл его и только тогда увидел запись Сан-Самы.
И заплакал.
Здесь я хочу сказать несколько слов о мальчишечьих слезах. Об этом говорят не очень охотно. Считается, что настоящие мальчики плакать не должны. Никогда. Впрочем, по этому поводу иногда возникают сомнения, и тогда в "Пионерской правде" или в журнале «Пионер» появляется очередное письмо:
"Дорогая редакция! Ответьте, пожалуйста, можно ли мальчикам плакать? Мы у себя в классе об этом спорили, но ни до чего не договорились…"
Смешные вопросы. Слезы ведь не спрашивают. Если большое горе, или отчаянная боль, или нестерпимая обида, душа не выдерживает и ничего тут не поделаешь. Иногда и взрослые люди плачут, а не то что мальчишки. И глупо им говорить: "Как тебе не стыдно…"
Ознакомительная версия. Доступно 33 страниц из 164
