Дикая Бара (другой перевод) - Немцова Божена "Барбора Новотна"

— Боже сохрани, я говорю то, что подсказывает мне сердце. Я глаз от вас не могу отвести,— откровенно сказала Бара.

— Милая Бара, побывать бы тебе в Праге, вот где много красивых девушек!

— Еще красивее вас? — удивилась Бара.

— Конечно, красивее,— вздохнула Элшка.

— А люди в Праге хорошие? Там красиво? Вам там понравилось? — помолчав немного, спросила Бара.

— Для меня все были хороши — и тетушка и учительница, все меня любили. Мне там нравилось, но я очень соскучилась по дому, так хотелось, чтобы ты была со мной. Ах, милая Бара, как там чудесно, ты даже себе и представить не можешь! Когда я увидела Влтаву, замок, великолепные костелы, громадные дома, сады, я прямо остолбенела. А людей там на улицах больше, чем во время крестного хода, некоторые и в будни наряжаются, как на праздник. Все время снуют кареты, и такая от этого сутолока и шум, что сначала и понять нельзя, что к чему... Вот подожди, через год мы поедем туда вместе на богомолье,— добавила Элшка.

— Что я буду делать в Праге, люди меня на смех поднимут,— возразила Бара.

— Ну, что ты, там люди на улице не обращают друг на друга внимания и не здороваются.

— Это мне не нравится. Ну и чудеса! — удивлялась Бара.

На другой день, в воскресенье, Элшка принарядилась, надела модную красную бархатную шапочку, которая очень шла к ней, и отправилась к обедне. В костеле все взоры были обращены только на нее, и не один парень подумал: «За тебя, девушка, я бы прослужил дважды семь лет солдатом, если бы только знал, что ты станешь моей женой».

В костеле Элшка, как всегда, горячо молилась и не смотрела по сторонам. Но, выйдя из костела, она пошла по деревне и с любопытством оглядывалась вокруг, здоровалась с односельчанами, которые ее окружали и поздравляли с возвращением из Праги, расспрашивала их, как они жили все это время, и сама отвечала на их вопросы. Как все изменилось в деревне за три года! Правда, сами деревенские жители не замечали этого.

То тут, то там Элшка не видела какого-нибудь старичка или старушки, которые, бывало, в воскресный день сиживали в саду или на завалинке и грелись на солнышке. Уже не одна пара свила себе гнездо за это время, а на траве играли дети, которых Элшка совсем не знала. Не одна голова, начавшая только седеть три года тому назад, успела стать совсем белой. Элшкины сверстницы уже водили хороводы с парнями, и никто не считал их детьми. Но и Элшку больше не называли просто «Элшка», теперь к ее имени добавляли слово «барышня».

Услышав впервые такое обращение, Элшка так и зарделась. Ведь простые деревенские жители высказали то, что Элшка до сих пор не сознавала: она стала взрослой. В Праге ее называли «маленькой барышней», что она сочла сначала за насмешку, но потом, услышав, что так принято называть всех девушек, примирилась с этим обычаем. Обращение «барышня» придавало ей больше достоинства и больше ее возвышало, она это хорошо чувствовала, поэтому-то ее лицо залил румянец девичьей стыдливости.

Жена церковного служителя тоже вышла на крыльцо и, когда Элшка проходила мимо, пригласила ее зайти в дом,— Элшка ей нравилась, хотя Пепинку она прямо ненавидела. Она расспрашивала, как жилось в Праге, как выглядит алтарь святого Яна в замке и правду ли говорят, что мост там вымощен золотом... Когда Элшка на все ответила, она осмотрела ее с ног до головы,— ничто не ускользнуло от ее ядовитого взгляда. Элшка справилась об Иозефе.

— О, он теперь учится, первый ученик в школе, он так вырос и возмужал. Когда Иозеф приезжал сюда на каникулы, то часто, очень часто вспоминал о вас, Элшка. Ему было так скучно, ведь здесь и поговорить не с кем. Со здешней молодежью общаться ему не пристало, ведь он теперь студент,— закончила Влчкова.

У Элшки на этот счет было свое мнение, но она промолчала.

После полудня Элшка пошла навестить Бару.

Изба пастуха была меньше всех в деревне, но чище, чем в ней, было разве только в доме священника. Стол, лавка, два стула, кровать, сундук и ткацкий станок составляли всю обстановку, но зато все блестело как зеркало. Стены были выбелены, потолок казался сделанным из полированного орехового дерева. Несколько картинок с воткнутыми за ними зелеными ветками украшали стены, на полке, сверкая чистотой, стояло несколько горшков и тарелок — все это было из приданого покойной матери Бары. Маленькие окошки летом были всегда открыты, а на подоконниках в горшках цвели бальзамины, левкои и розмарины. Пол был земляной, а не деревянный, но хорошо утоптан и покрыт дорожками, которые выткала сама Бара.

Около домика был небольшой сад и маленький палисадничек с цветами, которые выращивала Бара. На всем лежал отпечаток бедности, но в то же время чувствовалось, что обитатели этой избушки не были лишены чувства красоты.

Ни одна девушка в деревне, даже служанка, не одевалась так просто, как Бара, но и ни одна из них не выглядела за работой в течение недели так опрятно. Ее рубашка, в сборках около шеи и на рукавах, сшитая из грубого холста, всегда была бела как снег. Юбка из темной шерстяной материи и холщовый передник довершали ее наряд. По воскресеньям она надевала ботинки и корсаж, а зимой еще суконную жакетку. Украшения ее были очень скромны: лента, которой была обшита юбка, красная кайма на переднике и красные ленты в черных косах, ниспадавших почти до колен. Девушки много раз упрекали ее за то, что она всю неделю ходит без корсажа, но Бара их не слушала, ей было так свободней, да и Элшка уверяла ее, что так ей больше идет. У всех есть свои привычки, они были и у Бары.

Бара очень обрадовалась, когда Элшка пришла навестить ее. Она ее всюду водила, показала свой палисадник, сад, затем повела в поле и на луг к отцу, который не мог надивиться на Элшку, так она выросла. Словом, они обошли все места, где так беззаботно бегали три года назад. Потом девушки уселись в саду, Бара принесла миску сметаны с накрошенным в нее черным хлебом, поставила на траву, и они стали есть, как и три года назад. При этом Бара рассказывала ей о своей черной корове, о Лишае, наконец речь зашла об Иозефе.

— А Влчкова тебя все так же не любит? — спросила Элшка.

— Не любит, как будто я ей чем-то насолила. Стоит ей только меня увидеть, как она начинает браниться, особенно глаза ей мои не нравятся, все говорит, что я похожа на головастика.

— Какая она злая,— возмутилась Элшка.

— Конечно, злая, а я ее ведь никогда не задеваю. Но недавно я на нее рассердилась и послала ей зеркало, чтобы она сначала на себя полюбовалась, а потом уж других чернила.

— Ну, и хорошо сделала,— рассмеялась Элшка,— но почему она именно на тебя злится?

— Эта старая ведьма своим языком каждого норовит ужалить, не только меня. Она, должно быть, потому злится, что я у вас в большем почете, чем Иозефек, и за то, что он меня любит. Бедняге всегда достается, когда мать проведает, что он был у нас. Сколько я ему ни говорила, чтобы он не ходил к нам, он все равно приходит, ничего не могу поделать.

Элшка, минуту помолчав, спросила:

— А ты Иозефа любишь?

— Ну как же его не любить, ведь его, беднягу, так же как и меня, все дразнят, а за себя постоять он не может, мне его жаль.

— А он, все такой же, как и был? Мне Влчкова говорила, что он вырос.

— От горшка два вершка,— усмехнулась Бара, но тотчас же добавила с состраданием: — Где ему вырасти, если он от матери получает больше пинков в спину, чем пирогов в рот!

— А что на это говорит Влчек, ведь он же их сын?

— Влчек и Влчкова — это одного поля ягодки. Они злятся, что Иозефек не хочет быть священником. И зачем они принуждают его делать то, что ему не по душе!

— Что правда, то правда,— подтвердила Элшка. Поговорили еще немного, и Бара проводила Элшку домой. С тех пор они опять стали ходить друг к другу, как и прежде, хотя уже больше не играли на печи в куклы.

Дружба этих двух девушек была не по вкусу соседкам, пошли пересуды, почему, дескать, Элшка дружит только с дочерью пастуха, ведь это ей не пристало, лучше бы она дружила с дочерью сельского старосты, судьи или с кем-нибудь равным им. Об этом нарочно говорили громко, чтобы дошло до ушей Пепинки.