Говорит седьмой этаж (Повести) - Алексин Анатолий Георгиевич

Я смело вскарабкался на подоконник и увидел, что Саша не спит: он приподнялся на локте и чуть-чуть наклонил голову, к чему-то прислушиваясь.

Не успел я вслух удивиться, как Саша преспокойным шепотом спросил:

— Что там случилось?

— Ты всю ночь не спишь, что ли? — спросил я.

— Да нет, просто услышал, как ты соскочил с крыльца. У дедушки Антона совсем не такие шаги. Что случилось?

— Очень важное дело! Понимаешь, заболел один человек. Очень тяжело… На Хвостике. Мы должны перевезти дедушку. На плоту!.. Пешком идти очень долго. У него еще и ноги болят… А по реке же в три раза быстрее!

Пока я все это объяснял, Саша натянул майку, тапочки и оказался рядом со мной на подоконнике.

Дедушку мы догнали на полдороге. Он шел не своей обычной неторопливой походкой, какой ходят во время прогулок, а быстрыми и резкими шагами. Спина его все время напряженно вздрагивала: нелегко доставался ему каждый быстрый шаг.

Дедушка бормотал себе под нос:

— Ведь предупреждал, кажется… Сколько раз предупреждал! Как маленький!.. Как ребенок… Со смертью играет. Так-с…

«Кого это он пробирает?» — не понял я.

Мы прошли мимо зеленого шалаша. Но старый шпиц Берген даже не тявкнул.

— Часовой! — усмехнулся Саша. — Бдительный страж! Дрыхнет себе, как медведь в берлоге.

Подгонять плот к самому берегу не было времени. Дедушка, не раздумывая, присел на камень, скинул ботинки, носки, засучил брюки. Затем он взял в каждую руку по башмаку, палку засунул под мышку и смело пошел по воде. Мы с Сашей торопливо зашлепали сзади. На плот дедушка тоже взобрался легко — по крайней мере, быстрей, чем взбирался Веник.

Мы усадили дедушку на маленький ящичек, на котором обычно сидела Липучка, когда разжигала костер, варила суп или картошку. Я вытащил из воды якорь, и мы с Сашей изо всех сил приналегли сразу на два шеста. «Неистребимый» рванулся с места.

Посреди реки пролегла золотая, словно песчаная, дорожка — это луна освещала наш путь. Берега, которые днем были такими веселыми, зелеными от травы и пестрыми от цветов, сейчас казались мрачно насупившимися. И такой же мрачной, таинственной громадой возвышался наш холм. Казалось, что какое-то гигантское чудовище разлеглось на берегу и подняло вверх свою острую морду. Как два глаза, светились где-то высоко два окна.

— Наверное, там больные, — сказал я. Мне всегда казалось, что за окнами, не гаснущими в ночи, мучаются больные люди.

Дедушка сидел ссутулившись, опершись на палку. Карманы брюк и пиджака топорщились от разных пузырьков и инструментов. Немного в стороне, нос к носу, стояли ботинки. Услышав мои слова, дедушка очнулся, приподнял голову.

— Нет, это не больные, — сказал он. — Справа — отделение милиции, а слева… Не знаю… может, кто-нибудь к экзаменам в институт готовится.

«Или к переэкзаменовке зубрит», — тут же подумал я. Мне показалось, что и Саша подумал то же самое. Спорить с дедушкой было смешно: он ведь знал всех больных в городе.

Окраина, именуемая Хвостиком, спала мертвым сном: ни шороха, ни звука, ни скрипа. На всем берегу светилось одно-единственное окно.

— Там он лежит, — уверенно сказал дедушка. Поднялся и указал палкой на немигающий и вроде бы зовущий нас огонек.

В пути, работая шестом, я фантазировал, будто золотистая дорожка посреди реки проложена кем-то специально от города до Хвостика. Но она не сворачивала к нему, а, дрожа и переливаясь, убегала вперед, куда-то далеко-далеко…

Я бросил якорь, и мы во главе с дедушкой зашлепали к берегу.

Тут я понял, что ночью по огонькам никак нельзя определить расстояние. Издали казалось, что огонек на берегу. Но в действительности он светился на самом конце Хвостика. «А вообще-то, какая хорошая, добрая вещь — эти ночные огоньки! — подумал я. — Они ведь, наверное, так облегчают дальний путь: все время чудится, что цель уже близка, и шагать веселее».

Возле маленького одноэтажного домика, остроконечной крышей своей напоминавшего часовенку, нас поджидал невысокий, очень широкоплечий мужчина в белой рубахе, которая, кажется, не сходилась у него на груди. Лица я в темноте не разглядел.

— A-а, приехали!.. Приехали!.. — взволнованно забасил мужчина. Голос у него прерывался, и мне было странно, что такой здоровяк может так волноваться. — С братом у меня плохо… Очень плохо, доктор, — сказал мужчина. — Вы ведь его как-то смотрели…

— Да, очень внимательно изучал вашего братца. И даже прописывал ему кое-что. Да, вообразите, прописывал! Но он-то, наверное, рецепты мои по ветру развеял: не верит ведь в медицину. А? Ведь не верит? — Дедушка говорил с успокоительной шутливостью в голосе. Он как будто даже не спешил в комнату к больному, давая этим понять, что не ждет ничего угрожающего.

И это подействовало на мужчину. Голос его перестал дрожать.

— Как же вы добрались? Жинка встречать вас пошла на дорогу. Неужели проглядела?

— Вообразите, я сам виноват, — развел руками дедушка. — Сказал — приеду, а на чем именно, спросонья не сообщил. Ребята вот на плоту меня доставили.

Мужчина хотел в знак благодарности пожать ему руку, но обе руки у дедушки были заняты ботинками. Он так и вошел в комнату, держа их впереди себя. Это было смешно, необычно и как-то сразу подняло настроение.

Мы с Сашей тоже вошли в домик — и я замер на пороге. У стены на узкой кровати, не умещаясь на ней (одно плечо было на весу), лежал Андрей Никитич. Лицо у него было серое, с каким-то синеватым оттенком, как тогда, в поезде, хотя здесь и не было синей лампы. Так вот как он близко от нас! Совсем близко…

— Андрей Никитич! — не удержавшись, вполголоса сказал я.

Андрей Никитич не услышал меня. Но дедушка быстро обернулся. Лицо у него было уже не спокойное, а сердитое, сосредоточенное.

— На улице подождите, молодые люди, — сказал он так, будто не знал наших имен и вообще был незнаком с нами.

Потом он поставил свои башмаки возле кровати, словно они принадлежали тому, кто лежал на ней. И, как будто желая поздороваться с Андреем Никитичем, взял его за руку. Но не поздоровался, а, весь обратившись в слух и шевеля губами, стал считать пульс.

Мы с Сашей, вышли на улицу. Дедушка в ту ночь казался нам самым могучим человеком на земле, от которого зависели жизнь и смерть, горе и радость.

Мы так боялись помешать дедушке, с таким нетерпением ждали его выхода, что Саша даже не поинтересовался, кто такой Андрей Никитич и откуда я его знаю. А я сам не стал об этом рассказывать.

Я вспомнил, как Андрей Никитич, стоя у открытого окна в коридоре вагона, сказал: «Врачи советуют лечиться, в санаторий ехать. А я на охоту да на рыбалку больше надеюсь. Вот и еду… Если не вылечусь, перечеркнут мои боевые погоны серебряной лычкой — и в отставку. А не хочется мне, Сашенька, в отставку, очень не хочется…» Я вспомнил эти слова Андрея Никитича очень точно, и голос его вспомнил, и тяжелую, задумчивую походку…

«Почему же вы не поверили врачам, Андрей Никитич? Почему?» — подумал я.

Когда волнуешься или чего-нибудь ждешь, время тянется очень медленно, потому что думаешь все время об одном, не отвлекаешься, ничего кругом не замечаешь — и каждая секунда на виду.

Дедушка вышел на улицу тихо, все так же держа в руках свои ботинки. Тихо вышел из комнаты и брат Андрея Никитича.

В ту же минуту откуда-то из темноты появилась женщина в сарафане и с растрепанными волосами, которые в беспорядке падали ей на плечи.

— Ну, как он? Как он? — не то заговорила, не то зарыдала она. — А я стою на дороге, стою… Все глаза проглядела. Ну, как он, доктор?

Дедушка опять спокойно и даже чуть-чуть насмешливо ответил:

— С лежачим-то с ним легче будет. Теперь уж он обязан подчиняться. А то ведь не сладишь с ним! Артиллерия, говорит, медицине не подвластна… — Внезапно дедушкин голос изменился — стал натянутым, сухим: — А могло быть худо. Совсем худо. Если бы вот не их плот!