Лесная избушка - Воронкова Любовь Федоровна

Вот наступила ночь. Идет медведь в деревню. Идет, а нога у него поскрипывает. А уж в деревне все спят, только бабка сидит, медвежье мясо варит, медвежью шерсть прядет…

Щурка затаил дыхание. Лесное безмолвие стояло за стенами. И представилась ему деревня, заснувшая среди глубоких синих снегов. Желтый огонек мерцает в избушке, а по улице идет хромой медведь, идет к бабке за своей отрубленной лапой. Шурка поежился и подобрал ноги на лежанку.

— А медведь-то и ревет полегоньку, — продолжала Алёнушка, — идет и ревет:

Вдруг Алёнушка замолкла и тревожно прислушалась. И Шурка среди глубокой тишины отчетливо услышал, что скрипят ступеньки. Кто-то тяжелым шагом поднимался на крыльцо.

Шурка бросился к Алёнушке:

— Кто это?

Алёнушка и сама не знала, что отвеять. Кто там? Неизвестно, кто! Только не свои, не партизаны…

Раздался грохот, в дверь застучали прикладами, странно и крикливо зазвучали за дверью немецкие слова.

Шурка вцепился в Алёнушку.

— Не отпирай! Не отпирай! — в ужасе повторял он. — Не отпирай!

Грохот раздался сильней. Даже рамы зазвякали в окнах. Алёнушка отвела Шуркины руки, ни жива ни мертва вышла в сени и открыла дверь. Немецкие солдаты, гремя сапогами и прикладами, вошли в избу. Они были угрюмые и раздраженные.

Шурка не успел во-время убраться с дороги — ему дали подзатыльник, и он отлетел к печке. Он больно ударился об угол, но даже не охнул, а только весь задрожал и прижался к стенке.

Немцы прошли прямо в горницу, заглянули на печку, на полати. Тускло отсвечивали их железные автоматы, с шинелей падал снег, и на пестрых дорожках оставались темные следы. Громкий непонятный говор наполнил горницу.

Один из них, видно начальник, подошел к Алёнушке:

— Где партизаны?

Он был сутулый, с большим подбородком. Глаза его глядели неподвижно и тяжело, как свинцовые гирьки.

— Здесь нет партизан, — ответила Алёнушка, — мы их не знаем.

Алёнушка стояла перед немцем, опираясь рукой на гребень. И Шурке видно было, как мелко-мелко дрожит на гребне белая куделька. Тогда Шурка выступил вперед и сказал:

— Мы с дедушкой живем! Наш дедушка — лесник, лес караулит.

— Где дедушка? — спросил немец. И свинцовые глаза его уставились на Шурку.

— А дедушка в деревню пошел, — вмешалась Алёнушка, — за хлебом. У нас хлеба мало, вот он и пошел.

— Будем ждать вашего дедушку.

Немец огляделся кругом, подумал и что-то приказал. Половина отряда вышла в сени, остальные засели в горнице.

Шурка и Алёнушка остались в кухне одни. Будто два воробья, застигнутые вьюгой, они уселись на скамеечке, прижавшись друг к другу.

— Это они нашим засаду устроили, — прошептала Алёнушка. — Что же мы теперь будем делать? Ведь наши-то на заре вернутся. Батько сам сказал.

Шурка испуганно посмотрел на Алёнушку: как же им быть теперь? Как предупредить, как известить, чтоб не приходили сегодня домой партизаны, чтоб даже близко не было их возле лесной избушки?

И вдруг Шурка вспомнил:

— Алёнушка, а где красненький платочек, который я тебе подарил тогда?

Алёнушка открыла сундучок, достала пунцовый платочек. Шурка схватил его и высунул в форточку, прищемив за кончик. Платочек, словно флажок, затрепетал на ветру.

— Это что? Сигнал? — спросила Алёнушка.

— Да, — сказал Шурка, — наши его знают.

Они снова уселись. Тёмная плотная занавеска закрывала окно. Как догадаться немцам, что там, за этой занавеской и за темными стеклами?

Вдруг Алёнушка снова вскочила:

— Шурка, ничего не выйдет!

— Почему же?

— Потому что темно! Ведь платочек-то не фонарь, в темноте не светится! Как же наши увидят его?

И снова Алёнушка с Шуркой задумались и затревожились. Как ни ломал голову Шурка, он больше ничего не мог придумать.

Зато Алёнушка придумала. Она отогнула край занавески и передвинула фонарь на край стола. Светлая полоска тайком скользнула во тьму и осветила пунцовый платочек.

В дверях горницы появился немецкий начальник. Он подозрительно поглядел сначала на Алёнушку, потом на Шурку, потом на окно, но ничего не заметил.

— Не подходить к окну! — приказал он. — Дальше! К печке!

Шурка и Алёнушка отошли от окна и опять уселись на свою скамеечку.

Когда немец ушел, Алёнушка тихонько спросила:

— Шурка, а этот сигнал что значит по-военному?

— Это значит, — ответил Шурка и сдвинул брови, как Федя Чилим, — это значит, что пункт занят врагом и что ходить партизанам сюда нельзя. Можно только тайком подобраться и только с винтовкой в руках и с гранатой у пояса.

9. Ночь до рассвета

В трубе гудело. Немцы тихо сидели в горнице. Но те, которые были в сенях, начали замерзать. Слышно было, как они крякают, хлопают руками, ходят взад и вперед по сеням.

Неизвестно, сколько времени прошло, может час, а может три. Шурка с Алёнушкой сидели, прижавшись друг к другу. О сне даже и не думалось.

Шарканье в сенях стало слышнее. Наконец открылась дверь, и два солдата вошли в кухню. Оба они скорчились от холода, посинели. Они остановились у дверей горницы, щелкнули сапогами, отдали честь и что-то сказали — может быть, попросились погреться. Потом уселись за кухонный стол и вытащили карты. Один стал раздавать карты, а другой взял фонарь и переставил на середину стола. Шурка и Алёнушка переглянулись — всё пропало!

Медленно текли минуты. Ровным белым язычком горело пламя под круглым стеклом фонаря. Казалось, что солдаты уже давным-давно сидят здесь и играют в карты. И казалось, что этой игре не будет конца. Неужели так и просидят до рассвета?

Но вот солдаты спрятали карты, поглядели на часы и вышли. Алёнушка вскочила, передвинула фонарь к окну. И тут же в кухню снова вошли немцы, но уже другие. Они вошли, потирая от мороза руки. Тихонько разговаривая, уселись к столу. Поговорили, позевали и затихли, облокотившись на стол. Тускло светились их тяжелые автоматы, поставленные у колена.

Наступила тишина. Шурка не выдержал. Глаза у него стало заволакивать, голова отяжелела. Он прислонился к плечу Алёнушки и тотчас уснул.

Сразу один за другим набежали пестрые сны. Вот они с Пашкой ловят какую-то птицу. А птица смеется и улетает все дальше и дальше. А вот они с Пашкой уже и сами птицы. Взмахнули крыльями, взлетели вверх и уселись на высокой ветке.

И вдруг ветка задрожала, затряслась. Хочет Шурка взлететь, но видит, что нет у него крыльев. Глянул вниз, сердце замерло — так высоко он взобрался. А ветка все дрожит, все трясется, сейчас сорвется Шурка и полетит вниз!

Алёнушка тихонько трясла его за плечо.

— Шурка, Шурка, фонарь-то гаснет!

Шурка открыл глаза. Тихо-тихо было кругом. Метелица улеглась, и в трубе замолкло. За столом, на лавке, на полу — везде сидели и дремали солдаты в зеленых шинелях. В сенях расхаживали часовые, притопывая морозными каблуками. Возле окна чуть мигал желтый огонек, тонкая струйка копоти поднималась вверх. Фонарь погасал. А в окно уже заглядывал тусклый зимний рассвет.

— Они скоро придут, — прошептала Алёнушка. — Может, идут уже! Неужели они не заметят?

Вдруг она схватила Шурку за руку:

— Слышишь?

Шурка замер, прислушался. И вот где-то далеко среди морозной лесной тишины ему почудился неясный хруст снега.

Шурка оглянулся кругом — немцы попрежнему сидели и дремали, обхватив руками автоматы. Студеное безмолвие окутывало избушку. Может, ему почудилось?

Шурка и Алёнушка сидели не шевелясь. И на этот раз они и вправду услышали далекий скрип лыж по снегу. Идут! Неужели не увидят платочка? Неужели не остановятся?